Граф вскочил на подоконник и камнем упал вниз. Пальцы его рвали льняные волосы до тех пор, пока он не смог прижать к груди покрасневшего от плача ребенка. Глаза дочери были закрыты, губы тряслись. Граф тоже не мог сдержать дрожь, пробившую все его тело. Он кутал ребенка в свою тонкую рубашку, цепляясь трясущимися пальцами за пуговицы. Он прятал глаза у себя на груди, потому что успел заметить в уголке рта неподвижной вильи тонкую темную струйку.
А вот неистового вопля сдержать не смог, но даже через него Александр услышал бесшумные шаги сыновей.
— Не подходите!
Эмиль замер, не смея приблизиться к коленопреклоненному графу. Дору уперся ему в спину, не заметив, как тот остановился. Взгляд его был намертво прикован к безжизненному телу вильи.
— Нет, подойди… Дору, ты! Возьми…
Дору скинул куртку и закутал в нее плачущую сестру.
— Эмиль, а ты разрой могилу…
Голос графа дрогнул и стих. Эмиль медленно опустился на колени рядом с ним и потянулся к вилье.
— Не надо! Все действительно кончено, — голос Александра больше не дрожал. — За все следует расплата. И там, на самом дне… Там ящик для Библии с серебряным окладом. В нем…
Граф снова замер, так и не подняв глаз на приемного сына, но тот понял, о чем просит его граф.
— Я достану рубаху, — Эмиль поднялся на ноги и отряхнул джинсы от росы. — Куда ее принести? Вы ведь…
— Да, — кивнул граф, не отрываясь от волос вильи, которые он теперь накручивал на пальцы, кривясь от детского плача. — Что-то удержало меня, и я не убрал из склепа гроб… Судьбу не обманешь.
Ребенок продолжал плакать в тепле братской куртки, тщетно ища материнскую грудь.
— Рapá, как мне успокоить… — начал робко Дору, дрожащими руками прижимаю к груди хрупкое тельце сестры.
— Дай пока палец. Ей хватит пары капель твоей крови. И у нас есть козы… Мы не успели дать имя, но сейчас я…
Дору кивнул и двинулся в сторону арки. Эмиль пошел следом, то и дело оглядываясь на графа.
— Оставь его, — буркнул Дору, убыстряя шаг. — Пусть сходит с ума в одиночестве. Я больше не хочу в этом участвовать.
— Послушай, а вдруг она опять… Ну, притворяется, чтобы выпросить рубаху? — спросил Эмиль и, продолжая лицезреть спину брата, добавил внушительное: — Ты меня слышишь? Все вильи — лгуньи!
Дору замер и обернулся к вздрагивающему профессору.
— Эмиль, — он расправил куртку вокруг младенца, покрасневшего от натужного плача. — Ну какая же мать это выдержит?
— Может, ты прав… Бедный граф… — Эмиль закусил костяшку указательного пальца и тихо всхлипнул. — Не надо поить ее кровью! У нас есть смесь. Она шла в нагрузку.
— Я сумею прочитать инструкцию. Иди копай!
Они разминулись у двери. Эмиль потребовал у горбуна лопату и заступ.
— А вы уверены, что она… — нерешительно спросил Серджиу, когда ему объяснили, зачем нужны инструменты.
— Два раза подряд чудеса не случаются.
В голосе Эмиля горбун не услышал грусти, лишь странное спокойствие, походившее на пустоту. Вампир работал молча. Отбросив заступ, он взялся за лопату: молодая трава летела в сторону и очень быстро исчезла под комьями свежей земли. Эмиль спрыгнул в яму и принялся копать с остервенением. Лопата продолжала спокойно погружаться в землю, а темной головы уже не было видно.
— Серджиу!
Горбун заглянул в яму: плечи вампира дрожали.
— Что с вами, профессор Макгилл?
— С меня словно сдирают кожу…
Горбун еле успел отпрыгнуть от ямы, когда на траву упал выскочивший из могилы вампир.
— Я не могу достать Библию, — прошептал он, не поднимая головы. — Ты сможешь? Тащи веревку. Я буду держать тебя.
Эмиль сел и уставился на руку: скрючившиеся пальцы напоминали сушеный банан.
— Знаешь, почему я стал бояться Бога?
Горбун мотнул головой.
— Потому что это я убил Валентину. Я убивал на войне, чтобы жить. А ее я убил из любопытства. Тащи веревку. Граф ждет.
Горбун поразил вампира своим проворством. Он почти без его помощи достал ларец из могилы, вынул Библию и распятие. Эмиль перехватил белоснежную рубаху, и та теперь медленно, точно знамя, парила в ночном вязком воздухе. Или словно крыло Ангела. Руки продолжали гудеть, но Эмиль не разгибал пальцы, боясь потерять рубаху. Она казалась ему абсолютно невесомой и готовой упорхнуть из его рук быстрокрылой птицей.
Он поднялся и на полусогнутых ногах двинулся к склепу, нарочно выбрав обходной путь, чтобы ненароком не выйти к тому месту, где они оставили графа наедине с мертвой вильей. Эмиль брел с опущенной головой, гася в себе желание подуть на обожженные руки. Ткань причиняла боль, но Эмиль не смел разжать рук — его ноша была намного важнее страданий никчемного убийцы. Он жмурился, чтобы смахнуть проступившие на светлых ресницах слезы, и то и дело ускорял шаг. Наконец, достигнув склепа, он толкнул увесистую дверь дрожащей коленкой и опустил свою ношу в гроб, который продолжал стоять под окном раскрытым. Вилья ни разу так и не зашла в склеп.
Его миссия исполнена, теперь стоит убедиться, что Дору справляется со своей. Эмиль двинулся к замку, растопырив пальцы. К закату все пройдет, а сейчас он должен мужественно вынести боль, ведь боль графа не исчезнет на закате дня, а лишь еще больше разгорится в ужасной темноте одинокого гроба. Эмиль снова непроизвольно шмыгнул, уже не зная точно, чувствует ли боль за себя или скорбит по мечте графа.
Дору оставался в детской — вокруг него были разбросаны игрушки, ко кроватка по- прежнему пустовала. Он осторожно опустил голову сестренки на свой согнутый локоть и, еще раз встряхнув бутылочкой, выдавил небольшую каплю себе на запястье, а потом, пожав плечами от невозможности распознать температуру смеси, поднес соску к крохотному округлившемуся ротику. Младенец пару раз дернулся в сторону, а потом ухватился за соску. Только старший брат не успел улыбнуться, потому что сестренка вытолкала соску язычком и стала заходиться плачем. Рука Дору дрожала, настолько велика была его обида на мир, такой несправедливый для этого маленького существа.
— Ну что ты, — Дору переложил ребенка на другую руку, поправляя розовое одеяльце, и вновь предложил соску.
Малышка крутила головой, била брата в живот ножками, боролась с одеялом, стараясь вытянуть ручки. Рука Дору мягко скользнула под одеяло, чтобы поддержать головку, и ребенок наконец взял соску. Брат смотрел, как раздуваются щечки малышки и как медленно опускается уровень смеси. Пока он гадал, сколько должен съесть двухдневный ребенок, малышка уже уснула, и соска выскользнула из крохотного ротика. Дору вздрогнул, заметив, что верх одеяльца тут же стал мокрым от молока, сочившегося из бутылки. Он поднес соску к глазам и увидел, что по ее бокам рядом с фабричными красовались две новые рваные дырочки.
— Это она что, зубами?
Эмиль вырос подле кресла-качалки бесшумно, но с ветром, потому Дору даже откинулся назад и мягко раскачался.
— Выходит, да… Как же мать ее кормила…
Дору поднял глаза на брата и помрачнел.
— Что у тебя с руками?
Эмиль опустил глаза и спрятал руки за спиной.
— Я стал классическим вампиром. Классическим убийцей… Помощь Серджиу с церковным серебром мне очень пригодилась.
Дору раскачался еще сильнее и потом вдруг резко вскочил из кресла и заходил по комнате, качая ребенка.
— Сходи проведай отца.
— Но ты же сам сказал, что мы больше не лезем.
— Яс горяча… Иди же! Я не могу положить ребенка — вдруг она проснется, я и так с трудом ее угомонил.
Веко у Дору нервно дергалось и глаза лихорадочно блестели.
— За что же это? Ну почему? — тараторил юный граф трясущимися губами. — Я проклинал эту вилью, но сейчас… Да я бы все ей простил, только бы она вернулась к отцу. Ну как же так… Ребенок, что мы станем с ней делать… Нам надо срочно искать няньку. Но как найти няньку в замок с вампирами? Я с ума сойду, я просто сойду с ума… Он ведь теперь рыдать будет, а я… Ну какая из меня нянька! Я толком накормить ее не мог! Сколько она должна была съесть?