***
- Я еду! - сказал он, как только избавился от грима и помощника режиссера, который в течение не менее пяти минут жужжал, как муха на заборе, мол, съёмки завтра в семь тридцать и, мол, надо явиться ровно за час до назначенного срока, ну и, всё такое прочее в воспитательных целях и в восклицательных знаках.
Блин-н-н-н!!! - тоскливо думал Панин, крутя в руках мобильник и глядя на дёргающееся лицо помрежа, который страшно блефовал: всего-то надо было заснять сцену казни, да и то не ключевую, на заднем плане; это не требовало долгого грима, это требовало всего лишь фонтана крови в прямом и переносном смысле, однако, Кирилл Дубасов перестраховывался, страшно боясь, что Панин психанёт или, не дай бог, запьёт горькую. Так и слышался его визгливый голос: "Я понимаю, что кино умерло, но съёмок никто не отменял!" В общем, Дубасов раскаивался и таким образом через помрежа пытался сгладить ситуацию.
- Зачем?! - Услышал Панин её, как только помреж сгинул в гулком коридоре.
- Надо поговорить! - сказал он и не поверил даже самому себе.
Что-то случилось, и он восходил туда, куда не ведёт ни одна из дорожек, поэтому он ещё не понимал происходящего, а лишь нащупывал предтечу большего, наивно полагая, что знакомая кривая, как прежде, куда-нибудь да выведет. Просто он узнавал происходящее в общих чертах, словно видел его когда-то раньше, и этапы проявлялись перед ним как откровения. А откровения эти говорили, что он перерос женщин - всех, абсолютно, без исключения; они перестали быть для него тайной. Странное чувство неизведанного охватило его, и мурашки пробегали по коже.
- Мы уже обо всём договорились! - резко ответила она, но трубку не бросила, и эта нить, связывающая его с прошлым, вопреки всему сделалась самой важной и нужной. Ему показалось, что можно ещё всё вернуть, что все те чувства, которые он испытывал к своему Бельчонку, не сгинули, не пропали, а просто спрятаны за отчуждением. Он не хотел признаться, кто был виноват, но когда рассуждал на эту тему, то быстро запутывался в эмоциях, и сдавался на милость победителю, то бишь хаосу, царившему в его душе.
На чёрном выходе из "Мосфильма", где даже не было вахты, его окликнули:
- Павел Владимирович, можно на два слова?
Панин обернулся, его нагонял Валентин Холод, в роговых очках, весь складчатый, похожий на старого бульдога. Лицо у него было постоянно обиженным и встревоженным.
- Это, рыба... пардон... Я помощник продюсера Макарова Бориса Львовича, - представился Валентин Холод, запыхавшись, словно пробежал стометровку.
Слово "рыба" у него было сорным. Он употреблял его к месту и не к месту, выражая нечто среднее между различными состояниями души и непосредственным обращением к собеседнику, поэтому слово "рыба" в его устах не воспринималось в качестве личного оскорбления, а, скорее, было дружеским похлопыванием, призывающим к мирным взаимодействиям.
- Да, да я помню, - скороговоркой произнёс Панин, делая шаг к двери.
Макаров был аутсайдером, его избегали даже неискушённые меценаты. Три последних его фильма и два сериала, один за одним, оказались провальными. Сериалы он тянул, как кота за одно место, пока артисты не начали играть через силы, а фабула не стала походить на трафарет; надо было уметь заканчивать на пике славы, но не у всех это получалось из-за коммерции, отсутствия здравого смысла или бескорыстных советников, которых развелось немерено, как тараканов. К сроку денег он не отбил, землю рыл носом, чтобы реабилитироваться перед киношным миром, всё бестолку. И сценарии у него были хорошие, и актёров он подбирал характерных, но чего-то ему не хватало. "Удачи", - понимал Панин, безмерно жалея Бориса Макарова и Валентина Холода за их готовность выскочить из кожи вон, но что толку? Из-за этой чёртовой жалости Панин позволил втянуть себя в разговор.
- Павел Владимирович, вы познакомились со сценарием? - вежливо спросил Валентин Холод, обходя Панина и нагло загораживая дорогу. - Рыба. Сценарий и раскадровка сделаны под вас! - напомнил он.
- Сценарий? - удивился Панин не сколько вопросу, сколько манерам Холода.
Валентин Холод был пятым по счёту помощником Макарова. Он их менял как перчатки, полагая, что в них и есть суть зла. Даже при иных, более оптимистичных ситуациях, Валентину Холоду не светило ни денег, ни славы, ни удачи, поэтому и вид у него был отчаянной собачонки.
- Да-да... - Валентин Холод даже перестал дышать, словно говоря: "Прихожу первым, ухожу последним. Тащу целый воз, а на меня ещё всех собак вешают. Что делать, ума не приложу". На что так и хотелось ответить: "Беги, Валик, беги, это не твой хлеб!"
- А... сценарий?! Да! - твёрдо соврал Панин и не к месту хихикнул, полагая, что Валентин Холод окажется умным человеком и оставит его в покое.
Иногда он специально говорил, как подросток, у которого ломается голос.
- Я, конечно, понимаю, что та роль, которую вам предлагают, не соответствует вашему уровню... - начал извиняться Валентин Холод.
Голос у него был таким искренним, что у Панина, свело скулы, чувствовалось, что Валентин Холод сердечный человек, тонкой психической организации, но в его профессии это, скорее, минус, чем плюс. Режиссёр должен быть чуть толстокожим, как слон, иначе дела не будет.
- О! - обрадовался Панин. - Именно! Не соответствует! Передавайте привет Борису Львовичу! - И предпринял обходной манёвр, чтобы прорваться к заветной двери, однако, Валентин Холод оказался не так прост, как казался, он ухватил Панина за рукав и проникновенно сообщил, глядя ему в глаза:
- Борис Львович меня убьёт!
Хотел Панин ответить в том смысле, что правильно сделает, да пожалел:
- Я сам ему позвоню, - пообещал он.
И Валентин Холод попался на крючок. Никто так не умел варьировать голосом, как Панин в момент концентрации и игры ума, за одно это его пока ещё тайком ставили в пример другим актёрам. Появилась даже плеяда имитаторов, но им до него было так далеко, как до Киева раком.
- Правда?! - воскликнул Валентин Холод. - Рыба!
- Честное пионерское! - как шут короля Лира во втором акте третьей сцены, дёрнул головой Панин и даже улыбнулся, то есть косо растянул рот.
Если бы Валентин Холод был бы проницательным, он бы понял, что означает такая улыбка: завуалированный отказ, ибо в киношной среде все боятся друг друга обидеть, хотя делают это повсеместно, а потом мило расшаркиваются и крепко пожимают друг другу руки, даже клянутся в дружбе, однако, с оглядкой на его величество чёрную зависть и на чужую удачу, разумеется.
- Доброе слово и кошке приятно, - уступил Валентин Холод.
- Позвоню, позвоню, - приободрил Панин, обходя Валентина Холода по дуге и косясь так, словно опасаясь, что Валентин Холод очнётся и снова вцепится в рукав, но теперь уже намертво, как бульдог зубами.
Никакого сценария, разумеется, он не читал и читать не собирался, они валялись у него в столе; не читал, не потому, что не хотел, а потому, что уже согласился сниматься у Никиты Пантыкина в фильме с рабочим названием "Мой любимый генерал", а потом - у Мамиконова в комедии о морячке, а потом - ещё у одного продюсера, который посулил такие деньги, что грех было отказать, даже вникнув в плохенький сценарий. Он честно всех предупреждал, что занят на три года вперёд, но к нему всё равно приставали толпами, по одиночке, утром, вечером, днём и ночью, раболепно заглядывая в глаза и недвусмысленно намекая на огромные гонорары.