— О, как я рад снова видеть вас, сэр Бьюкенен, — заговорил князь, появляясь в дверях, и, приближаясь к гостю легкой, пружинистой походкой, протянул вперед обе руки.
Пожимая послу руку и не отпуская ее, князь провел его к столу.
— Не думал, не думал я, что увижу вас в своем доме. Я все время помнил наш разговор в Софии. Редко так бывает: краткий разговор, и ты открываешь человека, который тебе близок и нужен.
— Взаимно, ваше величество, — ответил Бьюкенен серьезно. — Я тоже не забыл нашего знакомства и только поэтому позволил себе позвонить вам.
— Великолепно! Мы теперь будем видеться, мне о многом хочется с вами поговорить, излить душу. Поверьте, в огромной нашей столице мне иногда буквально не с кем поделиться откровенными мыслями.
— Это все жо преувеличение, ваше высочество, — улыбнулся Бьюкенен.
— Увы, сказана правда, — произнес князь серьезно и даже печально. — Поживите у нас немного, и вы поймете меня.
Князь замолчал. Благообразное лицо Бьюкенена выражало беспредельное внимание, участие и обеспокоенность, но он выжидательно молчал.
— Нас упорно хотят убедить, например, что наша война с Японией — это малозначительный эпизод, который следует забыть, — энергично заговорил князь. — Как Можно забыть позор? Витте сумел помпезно обставить предписание мирного договора, но разве этот договор перечеркнул то, что случилось? А главное в том, что мы не сделали выводов на будущее и можем очутиться перед новым позором.
— Но разве император этого не понимает? — осторожно спросил Бьюкенен.
Князь выпрямился в кресле и сказал раздумчиво:
— В его позиции… слишком большую роль играет… характер. Неудача в японской войне… последовавшие затем беспорядки в стране… буквально смяли его.
— Но теперь-то мирная пора, и Россия процветает, — заметил Бьюкенен.
— Это опасное заблуждение, мой друг, — ответил князь. — Об этой опасности ему говорит даже его мать, императрица Мария Федоровна, полагающая, что это затишье перед бурей.
Быокенен слушал и думал о том, что он не ошибся, возобновляя связь с великим князем. Если при первой же встрече князь находит возможным быть с ним столь откровенным, то что же будет потом…
— Я вижу, у вас неважные отношения с императором, — тихо и печально сказал Быокенен.
— О нет, отнюдь! Из чего вы это заключили? — удивленно поднял брови князь. — Наоборот, он со мной весьма мил, хотя знаю, что иногда своими суждениями я не делаю ему приятное.
— Но тогда вы просто обязаны советовать ему делать все полезное для России…
Князь нахмурился:
— В советниках недостатка нет. Все дело в том, что советы одних он принимает, а других только терпеливо выслушивает. Я отношусь ко вторым.
— Но, по моему убеждению, для умного человека ни один хороший совет даром не проходит, — возразил Бьюкенен и ждал: в сказанной им фразе заключено слишком важное — что ответит сейчас князь?
Николай Михайлович, конечно, понял, что ждет от него английский посол, и решил дальше пока не идти. Он промолчал и, протянув большую белую руку, позвонил в колокольчик.
Слуга поставил на стол фарфоровый поднос с кофейником, двумя изящными чашечками и печенье в фарфоровой вазе.
— Может быть, вы любите с ликером? — спросил князь.
— Предпочитаю сливки.
— Сливки для господина, — распорядился князь. — А я пью только черный и за это имею домашнее прозвище Турок, — рассмеялся он.
За кофе говорили о бурном развитии всесветной моды на автомобили, о непомерной дороговизне французских курортов, о зимнем сезоне в Петербургской опере, и оба думали о том главном, что было сказано, верней недосказано раньше. Великий князь надеялся, что сегодня он сделал все, чтобы приблизить к себе Бьюкенена, а в такой дружбе с послом английского короля крылись для него немалые надежды и даже расчеты. Князю хотелось играть заметную всем роль в управлении Россией.
Бьюкенен, в свою очередь, считал, что сделал сегодня очень много — князь сказал ему то, о чем вслух в России не говорят, и князь не может не понимать, какие векселя выдал. По-видимому, подтверждается информация, что князь страдает от честолюбивой зависти к своему венценосному родственнику и как минимум хотел бы быть при нем главным советником.