С.Булгаков полагал, что Герцен задавал карамазовские вопросы, но ему "суждено было испытать не радость положительных решений этих великих и страшных вопросов, а горечь сознания их неразрешимости"2.
Скорее всего, именно этим он и привлекал (и одновременно - отталкивал) Достоевского.
С.Т.Аксаков - младшему сыну
Кажется, остается жалеть, что он (Константин Сергеевич) на всю жизнь оставался в своем приятном заблуждении (что все в допетровской России было отлично. - Р.О.), ибо прозрение невозможно без тяжких и горьких опытов. Так пусть его живет и верит Руси совершенству3.
Герцену так никогда не было нужно. В одном из писем Огареву: "А что Николай Платонович, если нам и этот идол Russland придется побоку?!"
Любил же Россию ничуть не меньше, чем Аксаков. И в предчувствии смерти рвался на родину. Если не сам, хоть детьми вернуться. Но и это не было дано.
Л.Толстой писал Черткову 9 февраля 1888 года:
Читаю Герцена и очень восхищаюсь им и соболезную тому, что его сочинения запрещены; во-первых, это писатель как писатель художественный, если не выше, то уж равный нашим первым писателям, а во-вторых, если бы он вошел в духовную плоть и кровь молодых поколений с 50-х годов, то у нас не было бы революционных нигилистов. Доказывать несостоятельность революционных теорий - нужно только читать Герцена, как казнится всякое насилие именно самим делом, для которого оно делается. Если бы не было запрещения Герцена, не было бы динамита, и убийств, и виселиц, и всех расходов, усилий тайной полиции, и всего того зла. Очень поучительно читать его теперь. И хороший, искренний человек... Мало того, один человек выдающийся по силе, уму, искренности, случайно без помехи мог дойти по этой дороге до болота и увязнуть и закричать: не ходите4.
Толстой определил, уложил Герцена в рамки - пусть и широкие - среди первых писателей России, но именно в рамки односторонне определенные. А Достоевский глубже всех ощутил родственную ему трагическую разорванность хотя у Герцена разрыв лишь начинался. И это тяготение Достоевского к Герцену важнее того, запечатлены ли реальные черты лондонского изгнанника в образе Версилова... (Впрочем, Достоевский, размышляя в "Дневнике писателя" о самоубийстве семнадцатилетней Лизы Герцен, решает проблему последствий тоже весьма односторонне.)
Силой огромного ума, исторического слуха, силой воображения, обостренных болью, Герцен дошел до сердцевины тех трагических противоречий, которые мучают людей и в последней четверти XX века. Он сам не знал, до какой степени был прав, когда писал: "Мы работаем для XX века".
Беды, боли, вылившиеся на его голову, воплощались в слово, несли прозрение. Это была боль честной, ищущей мысли. То познание, которое неминуемо приумножает скорбь. Но и то познание, которое продиктовало "Былое и думы".
Прощаясь с Натальей Александровной во второй раз на страницах книги, Герцен и в эти страшные мгновения не позволил себе роскоши - веры в свидание за гробом. И в последний раз, так подробно, так страстно размышляя о будущем, о социальном перевороте, он не позволил себе нравственного комфорта, не позволил утешиться в утопии. В хрустальном дворце будущего. Он был так же строг к своим мыслям о судьбе общества, как и к себе - человеку.
***
В 1920 году И.Иванов-Разумник сказал - и его слова звучат вполне современно и сегодня:
Герцен предвидел, что худшим врагом революционно-социалистического меньшинства будет революционно-социалистическое большинство1.
Но его жизнь и произведения поднимают проблемы гораздо более общие, универсальные: столкновение двух для Герцена равновеликих начал - самоценной личности с ее короткой жизнью и целого, будь то идея или сообщество, дружеский кружок, революционная партия, сеть корреспондентов "Колокола" или огромная нация. Поведение человека перед лицом неразрешимости этого столкновения.
***
В речи над могилой Герцена один из близких последнего периода, Г.Вырубов, сказал:
...настанет день, когда его соотечественники, яснее поняв свое прошлое, вспомнят об этой одинокой могиле. Над его надгробным камнем они воздвигнут памятник, и на этом памятнике будут начертаны слова: "Великому гражданину, великому изгнаннику - благодарная Россия". А если в будущем народы уничтожат распри, позабыв расовую ненависть и национальные предрассудки, - тогда в надписи на памятнике, который Россия поставит Герцену, можно будет включить слова: "велики его заслуги перед человечеством"2.
***
Вера Николаевна Бунина-Муромцева вспоминает об их с мужем поездке в Ниццу в 1910 году: "Я очень увлеклась в те годы Герценом, как и всеми его современниками. Ян тоже ценил его, а потому это походило на паломничество, и мы долго молча стояли над могилой"3.
Сам Бунин называл религию Герцена религией Земли, говорил, что Герцена спасала вера в социализм, в идеи, и заканчивал, вторя пушкинской речи Достоевского: "Да, назначение русского человека - это, бесспорно, всеевропейское, всемирное".
Боль герценовской мысли, боль герценовской души, неразрешимые "проклятые" вопросы вызывают ответный отклик второе столетие.
Прежде всего у граждан России.
Не знаю, повесят ли мемориальные доски на герценовских домах в Швейцарии, да и не это важно. Важнее - прочтут ли Герцена сегодня в России и в Европе. Где тоже необходим его голос.
1 Послание - это прокламация Сергея Нечаева! "Студентам Университета, Академии и Технологического Института. Выбравшись, благодаря счастливой удаче из промерзлых стен Петропавловской крепости, назло темной силе, которая меня туда бросила, шлю вам, мои дорогие товарищи, эти строки из чужой земли, на которой не перестану работать во имя великого, связывающего нас дела.
...Баричи будут всегда против всякого сплочения. Вы будете крепки, друзья, когда очиститесь от этой сволочи, разжиревшей от сытых блюд, составленных из крох, что вырваны из мужичьих рук...
...Знайте, друзья, что ждут они (недовольные. - Р.О.) не говорунов, не проповедников во фраке, а деятелей, которые сумели бы доказать им фактически свою преданность". (Цит. по А.Кункль. Сергей Нечаев. 1929 г.)