Герцен, основываясь главным образом на том, что "Колокол" есть литературное дело, а из молодых эмигрантов мало кто доказал свои способности к литературе, не соглашался выпускать дело из своих рук.
Н.И.Утин - Герцену.
...вам пора перестать отвергать с пренебрежением юношей... наоборот, вы должны употребить все силы, чтобы извлечь пользу для вашего органа из каждого из нас...8
Н.Николадзе - Герцену
Для того, чтобы это поколение было удовлетворено вами, необходимо, чтобы все ваши силы, не тратясь в отдельных проблесках без связи и единства, соединились в одно стройное целое и стали постоянным маяком, освещающим дорогу не более или менее блистательным мерцанием, а равномерным светом2.
А Герцен ни с кем не хотел сливаться в "стройное целое", не хотел светить "равномерным светом", - да и не мог бы, если б и захотел.
Ю.Стеклов, один из молодых людей XX века, подобных Утину и Николадзе, применяя мерки и терминологию социал-демократической эмиграции, утверждал, что "наладить издание "Колокола " совместно с молодой эмиграцией Герцену не удалось, т.к. при коллективной редакции он боялся лишиться своей руководящей роли"9.
Герцену не было чуждо ни честолюбие, ни тщеславие. Но он чурался "руководящей роли", инстинктивно сторонясь всего, что хоть отдаленно напоминало армию или партию. Единственный человек, с которым он мог работать вместе, - Огарев. Уже сотрудничество Бакунина в "Колоколе" с 1862 года не столько помогало, но и мешало издателям.
Самое резкое столкновение (до Нечаева) произошло с А.Серно-Соловьевичем2. В 1867 году тот опубликовал уже цитированную брошюру "Наши домашние дела"; попрекал Герцена "барственной роскошью", равнодушием к эмигрантским бедам. Возмущался, как смел Герцен поставить свое имя рядом с именем Чернышевского, называл его "мертвым человеком", грозно отлучал: "Да, молодое поколение поняло Вас и, поняв, отвернулось с отвращением".
Когда Михайлова, Шелгунова, Н.Серно-Соловьевича, Чернышевского арестовывали, это каждый раз для Герцена были тяжелые удары. Он понимал, что у них общие враги, что лишь Лондон спасает его самого от ареста. Что он несет ответственность - все его соотечественники, подвергавшиеся гонениям, читали "Колокол". Потому ощущение общности одолевало различия.
В 1866 году он возражал князю Долгорукову:
Писать разбор на Ваше письмо и взвешивать слова я не стану, замечу только одно. Как же Вы не заметили, что и телом и душой я не только принадлежу к нигилистам, но принадлежу к тем, которые вызвали их на свет. Не теперь же я стану отрекаться от всего прошедшего своего, когда правительство обращает на нигилизм всю свирепость свою. (Собр. соч. Т. XXVIII, 215.)
Так диктовала истина. Так диктовала и простая порядочность. Но это вовсе не означало никакого единомыслия, которого Герцен не признавал. И встречаясь с молодыми шестидесятниками за границей, видя их не в ореоле мученичества, а в повседневности, Герцен ощущал прежде всего чуждость. Разумеется, и он бывал несправедлив. В некоторых частных вопросах - не прав.
Молодые революционеры - Утин, Николадзе, Серно-Соловьевич воспитывались на статьях "Колокола" и не всегда забывали об этом. Помнил и он сам.
Герцен столкнулся со своими идеями, подчас и со своими доводами, преображенными в его глазах до неузнаваемости. Столкновение не могло не быть трагическим.
Огарев относился к молодой эмиграции несколько по-иному. Еще в 1863 году, споря с другом о юношах, Герцен говорил:
Веря в нашу силу, я не верю, что можно произвести роды в шесть месяцев беременности, и мне кажется, что Россия - в этом шестом месяце.
...России всего нужнее опомниться, и для этого ей нужна покойная, глубокая, истинная проповедь. Ты на нее способен. Проповедь может сделать агитацию - но не есть агитация - вот почему я иногда возражал на твои агитационные статьи... Будем звать юношей... В этом я пойду с тобой, как шел всю жизнь, но веры, чтоб зародыш был готов, что мы можем сделать восстание, у меня нет.
Шесть лет спустя оснований для веры стало еще меньше. А покойная, глубокая проповедь - еще нужнее. ...Как насущно необходима она и сегодня, сто с лишним лет спустя!
Все страшнее и неотвратимее возвращались к Герцену его собственные призывы, вульгаризованные, измельченные, исковерканные.
Он испытывал ужас, ощущение ответственности, стремление снова и снова осмыслить пройденный путь, спросить себя - не было ли ошибки в первоначальных замыслах? Где, когда? Или дело лишь в исполнении, в неизбежном опошлении, когда твоя идея перестает быть только твоим достоянием...
Столкновение с молодыми причиняло острую боль. Излечения он искал, как и прежде, в мысли, в слове, в работе.
***
Новый спор с Огаревым продолжался.
Огарев - Герцену
30 апреля. Мне становится жаль, что ты не подписал моей прежней статьи из-за чувства изящной словесности. Тут была нужна скорость. Теперь моя статья имеет лучший тон. Умоляю тебя прислать согласие на подпись, ибо иначе - по моему мнению - это будет просто позор... если мы не поднимем словом дух юношества - это будет просто подло. Неужели ж ты и тут не дашь подписи... Чтоб мой внучек1 с тобой встретился - мне необходимо...2
Такая настойчивость вовсе не присуща Огареву. Он явно не может сопротивляться натиску Бакунина и Нечаева. В его аргументацию вплетаются чужие ноты, чужие слова; слишком хорошо он сам понимал толк в "изящной словесности", слишком хорошо он знал, что значит изящная словесность для друга.
Переписки недостаточно, необходима личная встреча.
Огарев - Герцену
2 мая. ...я жду тебя к 10-му. Жду с искреннейшей преданностью тебе и общему делу...3
Герцен - Огареву
2 мая. ...Душевно желаю поскорее окончить полемику с тобой. (Собр. соч. Т. XXX, 103.)
Герцен - Огареву
4 мая. Твоя статья, разумеется, лучше манифеста - но это статья и может быть подписана только одним, она субъективна по языку, по форме... (Собр. соч. Т. XXX, 104.)
Герцен, как обычно, посылает и конкретные замечания по тексту. Так, в статье Огарева, написанной по данным Нечаева, число сосланных студентов оказалось преувеличенным в десять раз; Герцен, не зная фактов, это угадал, ощутил за словами и за паузами.