23 марта А. Л. Крылов докладывал по начальству: «Находя в оной, наряду со сведениями литературного содержания, и такие известия, которые помещают исключительно в повременных изданиях политических, <…> я почитаю сам не вправе допустить к напечатанию такого рода письмо вполне (т. е. без сокращений. — В.К.), без разрешения начальства; почему, отметив карандашом сомнительные места, имею честь представить оные на благоусмотрение комитета». Бюрократическая карусель закрутилась: цензурный комитет не мог дозволить цензору напечатать в «Современнике» «предметы, могущие дать повод к политическим суждениям». Дондуков-Корсаков обратился за дальнейшими указаниями в Главное управление цензуры, уже непосредственно подведомственное министру просвещения Уварову; тот, как гласит резолюция, «Читал и возвратил г. Председателю», объявив словесно, что дозволяет статью… за исключением отмеченных карандашом мест. Иначе говоря, все вернулось к варианту А. Л. Крылова. Дальше можно было апеллировать разве что к господу богу, но времени на это не хватило: журнал опаздывал, и «Хроника русского» вышла в свет израненной и в спешке залатанной.
Участь писем Тургенева разделили «Прогулка по Москве» М. П. Погодина, стихотворение Тютчева «Не то, что мните вы, природа», «Путешествие в Арзрум» Пушкина, «Нос» Гоголя… Даже «Коляска» не проехала без поломок. Правка, внесенная в текст гоголевской повести А. Л. Крыловым, весьма характерна для безмерно трусливого цензора. Выброшен был, к примеру, такой пассаж: «У генерала майора и даже полковника мундиры были вовсе расстегнуты, так что видны были слегка благородные подтяжки на шелковой материи, но господа офицеры, сохраняя должное уважение, пребыли с застегнутыми, исключая трех последних пуговиц». Сверхосторожный Корсаков усмотрел здесь ущемление офицерского достоинства и вымарал весь абзац. Другой пример — еще более анекдотичный. У Гоголя сказано: «…и два чубука, ваше превосходительство, так длинные, как, с позволения сказать, солитер». Позволения сказать «солитер» дано не было. Фраза приобрела такой вид: «…и два чубука, ваше превосходительство, самые длинные»…
Вскоре в помощь Крылову, изнемогавшему в запретительском рвении, был назначен еще один цензор — П. И. Гаевский[8]. Мало того, все статьи, затрагивающие действия российской армии в любые времена (речь прежде всего о работах Д. В. Давыдова), равно как и содержавшие сведения о других военных предметах, должны были визироваться военным министром А. И. Чернышевым. Тот, само собой, лично не вникал, а переправлял бумаги в Военно-цензурный комитет, раскручивая еще одну бюрократическую машину. В итоге выброшена была примерно четвертая часть статьи Давыдова «Занятие Дрездена», которую удалось поместить лишь в IV книге, а статья «О партизанской войне», тоже покореженная, оказалась в III книге. Цензурная тема, естественно, находится в центре переписки Пушкина с Давыдовым, охватывающей чуть ли не весь год и поэтому помещенной нами в нескольких главах.
Муки цензурные оказались похлестче того, что предвидел Пушкин. И вскоре разнесся слух, дошедший даже и до Москвы, что поэт изнемог в бесплодной борьбе с цензорами и у него недостает духа продолжать журнал. Из документов, помещенных в последующих главах, читатель узнает, что это было не так: отчаянные попытки Пушкина «пробить» самое лучшее, самое талантливое для «Современника» продолжались до самой его кончины. Все вместе это создавало Пушкину в 1836–1837 гг. невыносимо тяжелые условия литературной работы. Не упустим здесь не столь уж беспочвенное, хотя и одностороннее замечание одного из современников: «Пушкин едва ли не потому подвергся горькой своей доле, что сделался журналистом».
Журналист и издатель А. А. Краевский, волею обстоятельств бывший одним из главных сотрудников в редакции «Современника» (правда, больше техническим), после смерти Пушкина писал В. Ф. Одоевскому: «Я не забыл завета Пушкина, что "приязнь и дружбу создал бог, а литературу и критиков мы сами выдумали"».
Иначе говоря, понимание, людское участие, дружеский суд, пусть суровый, превыше многого ценил Пушкин в жизни. Не «окружение», как иногда пишут, а живые люди, равноправные в своих отношениях с поэтом, находились всегда рядом с Пушкиным. «Отсутствие воздуха» (по слову А. А. Блока), погубившее поэта, во многом было утратой понимания, изменой одних друзей[9] или в буквальном смысле отсутствием других — их смертью, отъездом из России или из Петербурга. Круг «Современника» — это Вяземский, Плетнев, Д. В. Давыдов, А. И. Тургенев и другие. Но об отношениях их к Пушкину много говорено, в том числе и в популярной литературе[10].
9
Недаром Пушкин, если верить мемуаристу, с горечью сказал в конце жизни: «Избави мени, господи, от моих друзей, а врагов я беру на себя».