Через месяц, оправившись от шока, Пашка решил, что теперь-то в детском доме его уж точно ничего не держит. И задумал опять дать деру. Как всегда, окончательно и бесповоротно. Да и одноклассники порядком его уже достали. Услышав пронзительно чистый и высокий вокал, они нашли этому совершенно идиотское объяснение: «Яиц у него нет, вот и голосит, как баба. Кастрированный потому что». Девчонки от такой версии ухахатывались, а пацаны и вовсе — приравняли его к девчонкам. Решение было, как всегда одно — бежать! Бежать, как можно быстрее и дальше. Сдерживало только то, что на улице близилась зима и, а в холода бегать не очень-то легко. Мероприятие нужно было отложить. Но ждать уже не было сил. Пашка решил, что готов вытерпеть и голод, и холод — лишь бы подальше отсюда. А больше его прельщала мысль — попасть-таки на конкурс. Главное, как он наивно полагал, добраться до Москвы, а уж там он непременно отыщет, где его проводят.
За день до запланированного исчезновения в коридоре к нему подошел незнакомый пацан. Впрочем, Пашка видел его много раз, тот учился на класс младше. Пристально глядя в глаза, пацан ухватил его за рукав: «Слышь, погоди».
— Чего тебе? — Пашка грубо обрубил кисть.
— Ты когда когти рвать собрался?
«Кактус» сглотнул ком и насторожился.
— С чего ты взял, что я собрался?
— Да не с чего. Просто пацаны сказали, что ты каждую весну срываешься. Я вот тоже сбежать хочу. Только пораньше — до весны долго ждать.
— Ну, а чего не валишь?!
— Напарник нужен.
— Чего, ссышь один?!
— Нет. Могу и один. Но с напарником веселее.
Пашка задумался: «А, может, и впрямь, с напарником веселее?!». И, прощупывая почву, уточнил.
— И куда собрался?
Пацан посмотрел по сторонам, сощурился и шепотом ответил.
— Ты это… Никому.
— Зуб даю.
— На зону, к матери хочу рвануть. Говорят, там детям разрешают селиться рядом с матерями.
— Думаешь, получится?
— Не знаю. Должно.
— А чего ко мне подошел?
— Я вот подумал: раз тебе все равно, куда бежать, может, вместе рванем?!
— Мне не все равно.
— А куда ты хочешь?
Пашка помолчал, оценивая, стоит ли говорить, но пацан почему-то внушал ему доверие.
— В Москву!
— Так и мне почти туда же! — обрадовался тот. — Так что — по пути. Ну чего, согласен?
— Не знаю.
Через неделю, спустившись по простыне из окна туалета, Пашка и его подельник по имени Максим оставили родной детдом и засеменили в сторону автотрассы. До женской колонии, адрес которой был написан у Максима на конверте, они планировал добраться дня за три. Правда, только из Москвы. Почему с Урала в сибирскую зону нужно было ехать исключительно через столицу, было непонятно. Но пацаны считали именно так.
В отличие от Пашки мать свою Максим не только видел, но и иногда получал от нее письма. В посланиях, написанных мелким почерком, заключенная колонии общего режима Ковалева писала, что, если повезет и, ее амнистируют, она сразу приедет в детский дом и заберет его. Мальчик надеялся, ждал и верил, а сложное слово — амнистия стало для него синонимом будущего семейного счастья. Но сроки амнистии, про которую писала мать, прошли, а за ним никто не приезжал. И даже писем, вот уже полгода, как не было. Что думать — Максим не знал. В недоумении, почему мать больше не пишет ему, он решил найти ее. Сам! Ведь ему уже было десять — достаточно, чтобы принимать решения. Немного смущало только, что он стал забывать, как она выглядит. Последний раз они виделись, когда ему было пять. Картинки из прошлого были темными, мутными и практически всегда крутились в декорациях тесного коридора их маленькой квартирки. А еще он помнил двор — небольшой, с корявыми деревьями в палисаднике и поломанными скамейками у подъезда. Один из сотен в их уральском городке. Здесь не было оперных театров, картинных галерей и литературных салонов, здесь были заводы и рабочие поселки вокруг. Город жил промышленной жизнью. Помимо мегаватт энергии и мегатонн угля заводы прожорливо требовали еще и тысячи рабочих рук — людских ресурсов. А потому, подавляющее большинство населения могло смело отнести себя к пролетариату — гегемону советского строя. Отсюда и сопутствующие рабочему классу явления: пьянки, семейные скандалы, драки с поножовщиной. Человек, отбывший тюремный срок, воспринимался здесь, как вполне нормальный советский гражданин. Он был «наш», до мозга костей — только чуть оступившимся. Ну, с кем не бывает?! Не то, что эти заумные «интилихенты» в очках. Да и народная поговорка «от тюрьмы и сумы не зарекайся» воспринималась здесь буквально. Народ пил, нищенствовал и регулярно попадал в «места не столь отдаленные». Вполне «нормальная» советская жизнь.