Как классический танцор, прошедший нижние ступени танцевального Олимпа, Марк нес в себе грех, который по библейски именовался мужеложеством. Современное название половой ориентации Шапиро именовалось еще проще — гомосексуализм. И она (ориентация) сквозила из него, как вода из частого сита. Мягкие кошачьи движения, высокий гнусавый голос, жеманные, как у женщины, улыбки. Даже привычка держать предметы — двумя пальцами с отставленным третьим, и та выдавала в нем голубую натуру. Но, несмотря на непонимание общества, Марк не стеснялся своего греха, напротив — гордился им, хоть и не выставлял напоказ. Он искренне считал натуралов чудаками, не понимающих, какое удовольствие несет однополая любовь. «Никто не может понять лучше, что хочет мужчина, кроме другого мужчины. Насколько нужно быть идиотом, — рассуждал про себя Марк, — чтобы, не испробовав запретного плода, судить о его горечи».
Но преданность голубой идее дорого обошлась Шапиро. Классической семьи, также как и потомства, по этой причине он не имел, а немногочисленные любовники, увы, остались в прошлом. Хотя и в молодости интимные связи редко приносили ему существенные дивиденды. Гораздо чаще — разочарование. Приглашение в Большой театр, про которое он любил вспоминать, было из той же оперы. О том, насколько оно могло быть реально — даже повзрослев, Шапиро думать не хотел. Крушение собственных иллюзий — неоправданный мазохизм, считал он. И последний вывод был похож на правду.
Тот вечер он коротал в кафе на Арбате. Знакомцев, как назло не было, равно, как и свободных столиков. Официант подсадил к нему соседа — импозантного мужчину, немногим более сорока и принял заказ. Бутылка коньяка — сосед не жадничал, интересный разговор — юноша умильно строил глазки. И ниточка симпатии обвила их легко и незаметно. Узнав, что Марк танцует, новый знакомец всплеснул руками.
— Боже мой, а ты хоть представляешь, с кем ты сейчас пьешь?! — Мужчина приосанился. — Ну вот, как ты думаешь, с кем?
— Не знаю, — Марк залился мелкими смешками. — Ну, может.… Нет, не могу ничего придумать. Мужчинка, вот кто ты!
— Это понятно, — знакомец улыбнулся. — А еще?!
— А еще — интересный мужчинка!
— Марик, я — администратор…. Слушай внимательно! Администратор Большого театра! Понял теперь, с кем ты коньячок кушаешь?!
— Неужели?! И что?!
— Ты еще спрашиваешь?! Я же могу поспособствовать, так сказать. Хочешь?
— Что?!
— На сцену хочешь? Главную роль не обещаю, но шанс могу дать.
— Не может быть, — Марик хохотал, но уже засомневался: «А может и впрямь из Большого?!»
— Я серьезно.
— И когда можно придти на просмотр?!
— Сложно так сразу сказать. Мне нужно кое с кем поговорить. Но — это потом. А сейчас давай еще выпьем.
Уже в номере, лежа на жестком казенном матрасе и выдыхая табачный дым, администратор рисовал ему будущие горизонты.
— Марик! Большой еще будет горд оттого, что такой талант, как ты, коснется его сцены своей пятой! Понимаешь, горд!
— Ты меня волнуешь.
— Только так?! — Любовник ущипнул его за ягодицу.
— Ты же знаешь, что нет.
Но коснуться сцены Большого Марку не довелось. Какое-то время он еще танцевал на подмостках второсортных театров и театриков, потом пробовал себя в пантомиме и танцевальных инсталляциях. До тех пор, пока все это высокое искусство не накрылось медным тазом в 90-е. Вот тут-то Марку пришел самый настоящий крах.
Мама отдала Богу душу вместе с Союзом, в августе 91-го. В конце 92-го весь коллектив филармонии, где он технично танцевал Щелкунчика и Зайку серенького, распустили на вольные хлеба. А в 94-м и вовсе, для Шапиро настали такие времена, что хоть на панель выходи.
И вот, когда уже Марк был готов идти на Арбат и с кружкой в руках вытанцовывать себе на пропитание, позвонил Илвис. Старый приятель, с которым когда-то он делил комнату в студенческой общаге. Через двадцать с лихом лет услышать из трубки прибалтийский акцент, мягко говоря, было неожиданно. А потому голос сокурсника он не узнал. Но, нисколько не обидевшись, Илвис принялся расспрашивать его о делах. Хвастаться было нечем — Марк был на грани. Зато сам Илвис крепко держал синюю птицу. Он давно и прочно обосновался в Испании, танцевал в известной труппе и не вылезал из гастролей, став, по сути, гражданином мира. Шапиро прижал трубку к щеке: слушать об успехах того, кого он считал заурядным прыгунком, было невыносимо. Но не вешал, ждал: если Илвис позвонил через столько лет, значит, не просто так.
— Старик, я сейчас в Москве, но приехать не могу. Дела! Так что извини.