Когда он пришел в себя, они все еще ехали. Губы выпустили хрип: «Пашка». Потом еще: «Паш». Приятель не отзывался. Вытянув до упора руку, Максим нащупал лицо, ноздри, сжал. Несколько секунд Пашка не реагировал, потом заворочался, будто просыпаясь, и отдернул его руку.
— А-а…
— Паш, ты — живой?!
Пашка открыл рот, а затем и глаза.
— А-а-а! Су-у-ки!
Как раненый медвежонок, он замычал и ударил пустоту.
— Паш, да заткнись ты! Чего орешь?
Но Пашка не слышал — ревел и сучил ногами. Максим сложил пальцы в кулак и легко ткнул друга в нос. Тычок вышел не сильным, но действенным. Пашка замолк, схватился за нос и повернулся к Максиму.
— Кто здесь?
— Я!
— Макс, ты что ли?
— Я. Я!
— Ты чего?
— А ты чего?! Что орешь?! Меня вон тоже отмесили и, ничего — молчу.
Пашка огляделся и попробовал приподняться, но сделать это было непросто.
— Бля-я-я! Кажись, все кости переломали.
— Не хнычь, в больничке соберут. Лафа с собой?
— Не знаю.… Сейчас посмотрю.
С трудом, перевернувшись на спину, Пашка сунул руку в карман. Секунды поисков казались вечностью.
— Есть!
Пашка вытащил клей и слабо помахал им в воздухе.
— А пакет?
— Пакет у Пыхи остался.
— О, бля — попадалово.
— Ладно. И так сойдет.
Открутив крышку, Пашка сунул тюбик в ноздрю. Клей, как шилом, резко кольнул сознание. Будто растворяя в своем яде адскую боль, приятно дурманил и расслаблял. Лицо Пашки — изможденное, грязное, избитое приобретало умиротворенность. Максим этого не видел, лежал на спине и ждал свою порцию кайфа.
— Мне дай.
— Погоди, еще разок.
— Хорош. Что ты тянешь?! У меня все ребра гудят, сломали конкретно, а ты тягу дыбануть не даешь!
Максим дотянулся пальцами до тюбика и дернул на себя. Быстро сунул его в нос и с силой втянул пронизывающий запах. У-ух! С пакетом, конечно, было шикарнее. Но и без того дурман, щекоча ноздри, побеждал боль. Будто склеивалась вонючими ароматами, она отступала, уходила на второй план. Мальчик прислонил голову к стенке и закрыл глаза. Кайф!
Фургон опять тряхануло так, что загремели все кости, но теперь ему было все равно. Боли почти не было, тупым эхом отдаваясь где-то внутри, она больше не беспокоила. Зато темнота ржавого саркофага неожиданно окрасилась в яркие краски.
— Паш, ты это… извини.
— Чего — извини?
— Да, я ж, вроде, как вас подставил. Сам влетел и, вам перепало.
— Да ладно. Проехали.
— Будешь еще? — Максим протянул клей.
— Давай.
Тюбик опять поменял хозяина, но качеству не изменил: царапал и пьянил.
— Ты чего-нибудь помнишь? — Пашка немного оживился. — Как мы тут оказались?
— Не знаю. Везут куда-то.
— Я немного помню. Вроде, за нас мужик какой-то заступился. Он на машине был — наверное, подобрал.
— С чего ты взял?!
— Да он этим уродам втюхивал, что в приют какой-то продукты возит. Ну, и нас, типа, туда.
— Ни фига себе — попадалово, — слова у Максима выходили медленные, растянутые. — Не-е, в приют нам нельзя. Оттуда опять в детдом отправят… а я… не хочу.
— Думаешь, я хочу? Хотя, до весны можно было бы прокантоваться. Жратва все-таки и спишь не в колодце, где говно всякое.
— Не понял?! — Максим повернулся к другу. — Ты что, меня одного.… Отвалить хочешь?!
— Не отвалить, а просто говорю, что лучше бы нам до весны подождать, пока теплее не станет. Тут всего-то пару месяцев. Тогда и лыжи замастырим.
— Ну, ты и гад! А я-то думал…
— Что ты думал?!
— Думал, что…
— Что?! — Пашка сорвался на крик. — Что я должен сдохнуть от таких вот «гостинцев»?! Ну уж на хуй, спасибо. Я сейчас вот ногу вообще не чувствую. Понял?! Как я побегу?!
— Эту что-ли?
Максим резко ударил его дрруга по ноге. Расчет был прост: если врет, то вскрикнет. Пашка дернулся, но не произнес ни звука.
— Ты чего, офигел?!
— Чего, в натуре, не чувствуешь?
— А ты думал — гоню, да?!
— Да, мало ли… Ладно, извини. Если так, я один. — Максим дотронулся до его плеча. — Паш, ты не обижайся. Я не со зла. Стремно просто в одного валить.
Пашка обиженно молчал.
— А Пыха где?
— Хрен его знает. Я когда увидел, что ты под раздачу попал — сказал, что вытаскивать тебя надо. А он, как всегда, обосрался. Чуть в морду ему не дал: палку в зубы и вперед. Только хер ли толку?! Меня замесили, а Пыха — ссыкун, съебался.
— Во гад.
— А! — отмахнулся Пашка. — Встречу, вломлю по полной. Черт конявый!
— Осталось только встретить. — Максим усмехнулся. — Кажись, приехали куда-то.
Машину, действительно, больше не трясло. Водитель сбавил скорость, а через минуту и вовсе, фургон замер. Пашка коснулся ладони друга.
— Чего ты?
— Я это… передумал. Я с тобой… побегу.
— А нога?!
— Ничего. Доковыляю как-нибудь. Онемела, но двигается.
— Тогда это… как двери откроют, сразу и рванем. Напролом. Понял?!
— Ага. Еще нюхну и вообще, как зверь стану. Всех порву!
Но зверем Пашка не был. Во всяком случае — родился он человеком. Только там, где правят звериные нравы. Как и многие обитатели детского дома, родителей своих мальчик никогда не видел. Хотя еще неизвестно, что было лучше: не иметь их вовсе или иметь в качестве таковых законченных алкоголиков или наркоманов. Наглядных примеров про подобных мам и пап в детдоме было пруд пруди.
У Пашки родителей не было вовсе. Зачатый по пьянке, этот ребенок изначально не был никому нужен. Более того своим появлением грозил отравить жизнь другого человека.
Пятнадцатилетняя девочка — Света Лагутина, в чреве которой и проросло мужское семя, понятия не имела, что и как делать со своим ежедневно растущим животом. Да и кто отец ее плода, (а о том, чтобы назвать существо внутри себя — малышом, она и не думала) девушка имела смутное представление. Впрочем, начиналось все довольно интересно. Теплым осенним вечером учащаяся швейного профтехучилища Лагутина встретила на улице одногруппницу Ирку Шевцову. Слово за слово, обычный девичий треп — праздное бахвальство.
— Светка, я в среду с та-а-акими парнями познакомилась. Отпад, ваще! На тачке! Прикидываешь?! Мне там один, симпатичный такой, Юрик звать, телефон оставил. Позвоним?!
Светка была не против, хоть какое-то развлечение.
— Давай.
Воодушевление подруги явно наигранное, с выгодой для себя и для разогрева интереса самой Светки, возымело эффект.
Домой Ирку, действительно, привезли на машине — в третьем часу ночи и пьяную в хлам. А перед этим «та-а-акие парни» на отцовской «шестерке» возили ее любоваться ночными красотами ближайшей лесополосы. Там же и совокуплялись с пьяной дурехой на фоне луны и бутылки дешевого портвейна. От групповухи Ирка была не в восторге, но контакт с парнями терять не хотела. Также, как и не хотела совокупляться поочередно с двумя. Не в физиологическом, с этим-то у Ирки было все в порядке, а в чисто моральном аспекте. «Потому, — как логично рассуждала девушка, — в следующий раз к двоим может присоединиться третий, пятый, десятый. А тогда и физиологии, и репутации придет конец». Исправить ситуацию, по мнению Ирки, должно было знакомство Светки с одним из парней. И тогда все должно было встать на места: Ирка с Юриком, Светка с Толиком.
Позвонив приятелям, Ирка с ходу сообщила им о возможности вливания в коллектив новенькой. Парни были не против, продиктовали адрес и обещали ждать. В квартире, явно съемной, их встретили пятеро кавалеров и три бутылки водки. Литровых. Для прибывших сначала сделали скидку: кто-то сбегал за пивом. Но пиво быстро кончилось, а водка осталась. Что было потом, Светка не помнила. Утром она проснулась с ощущением головной, и не только, боли и ужаснулась. Зажатая меж двух храпящих парней, девушка с удивлением ощутила, что из одежды на ней остатки капроновых колготок, резинка для волос и серебряные сережки. Превозмогая боль во всех отверстиях, она выбралась из кровати и, с трудом отыскав одежду, удрала из квартиры, как грешник из преисподни. Но грехи ее не отпустили…