– Возможно, тебе станет легче, если ты расскажешь мне о своей семье? – прошептал он, как только мои рыдания перешли в негромкую икоту, но я покачала головой. – Хорошо, тогда мы посидим тут, пока ты не будешь готова вернуться обратно и поспать.
– Я не собираюсь спать.
– Значит, мы останемся здесь столько, сколько ты захочешь. – Несмотря на то что я была охвачена паникой, отец Кольбе оставался спокойным. – Не теряй веры, дитя. Даже если твоей семьи здесь нет, духовно они всегда с тобой. И ты всегда с ними.
Его слова немного рассеяли тревогу, мечущуюся по моему телу. Я ничего не ответила, и отец Кольбе помолчал, прежде чем начать шептать знакомые слова. Он молился по чёткам. Мы с семьёй собирались в гостиной, чтобы читать эту же молитву каждый вечер перед сном. Большие и маленькие бусины чёток были осязаемым напоминанием о каждом слове «Отче наш» и «Аве Мария», слетавших с моих губ, пока я размышляла о жизни Иисуса Христа. В тот момент я почти поверила, что голос отца Кольбе принадлежит моему отцу, почти почувствовала чётки между пальцами.
От мыслей о семье я готова была снова расплакаться. Чтобы этого не случилось, я сосредоточилась на молитве отца Кольбе и пыталась не уснуть, но тяжесть в груди не проходила.
У меня болело внутри и снаружи, сердце и разум, тело и душа. Боль, которая никогда не утихнет. В этой игре соперник окружил меня со всех сторон и не позволил бы убежать в обозримом будущем.
Слушай молитвы, думай о молитвах. Спать нельзя. Не спи, просто не спи.
Я была решительно настроена бодрствовать, но нежная рецитация отца Кольбе погрузила меня в дремоту. На этот раз я забылась безмятежным сном.
Я проснулась от настойчивых, раздражённых окриков и оторвала голову от плеча отца Кольбе. Он встал, протянул мне руку и помог подняться. Даже в темноте я разглядела его сильно покрасневшие глаза под опущенными веками, но он мягко улыбнулся мне. Интересно, удалось ли ему хоть немного поспать после того, как я всех разбудила?
Снаружи, на большом плацу между блоками № 16 и № 17, солдаты велели нам построиться рядами по десять на аппель[13], как они это называли. Некоторые поляки, казалось, не поняли приказа, но дубинки охранников говорили на универсальном языке. Моя форма плохо защищала от утреннего холода, но за любыми шевелениями или жалобами следовали удары, поэтому я старалась бороться с дрожью. Я стояла впереди, рядом с отцом Кольбе, неподвижная и молчаливая, пока охранники пересчитывали заключённых.
– Все на месте, герр лагерфюрер, – сообщил один из охранников после того, как нас продержали на плацу целую вечность.
Лагерфюрер появился в поле зрения в форме цвета фельдграу.
Фрич.
Я не могла смотреть на него, поэтому переключила своё внимание на невозмутимого офицера рядом с ним. Из-за тёмных кругов под глазами, нависших век, морщин вокруг широкого носа, поджатых губ и широкого лба он выглядел старше, чем скорее всего был. Сбоку у него висел Люгер П08, похожий на тот, который тата хранил в шкафу вместе со своей армейской формой времён Первой мировой. Когда он учил меня чистить и заряжать оружие, то рассказывал, как спас своего боевого товарища от немецкой пули, и решил сохранить пистолет немца как трофей. А ещё тата показал мне, как из него стрелять, и пообещал когда-нибудь позволить мне выстрелить из него. Этот день так и не наступил.
Сейчас было неподходящее время для слёз. Я не могла думать о своей семье.
Решив держать свои мысли в узде, я вновь сосредоточилась на мужчине рядом с Фричем. Он приказал одному заключённому сдвинуться на несколько сантиметров влево, чтобы выровнять линию. Хефтлинг подчинился, но я не заметила особой разницы.
– Я Рудольф Хёсс, комендант Аушвица, – сказал он, довольный наконец нашим строем. – Каждое утро вы будете выстраиваться на плацу для переклички, как сейчас. Как только всех вас пересчитают, нужно будет сообщить о прибытии своему рабочему подразделению. Вы должны безоговорочно подчиняться командам и работать эффективно, без погрешностей. С этого дня я передаю вас моему заместителю Карлу Фричу. Я верю, что он будет поддерживать на должном уровне установленные мной стандарты относительно управления лагерем.
В его голосе не звучала та уверенность во Фриче, которую он обозначил на словах.
Хёсс завершил свою речь, но прежде чем уйти, в последний раз оглядел толпу – и остановился.
– Это что, девочка?
Все взгляды обратились ко мне, единственной, кто был в платке. Я почувствовала, что отец Кольбе рядом со мной напрягся. Мне была приятна его забота, но этого было недостаточно, чтобы моё сердце не подпрыгнуло к горлу. В этот момент больше, чем когда-либо, мне хотелось провалиться сквозь землю.