В «просвещённом» XVIII веке ситуация сильно улучшилась. Европейские монархи, недовольные чудовищными небоевыми потерями войск, рыкнули на святош. Во многих странах, например, в Российской Империи, светская власть национализировала церкви. В результате первый в России постоянный военный госпиталь и школа военных лекарей при нём были открыты в Москве в 1707 году (ныне Главный военный клинический госпиталь им. Н.Н. Бурденко). Вскоре появились ещё два базовых госпиталя: в Санкт-Петербурге и Кронштадте (для флота). По «Уставу воинскому» от 1716 года в ротах ввели должности цирюльников, коих войсковые лекари обучали оказанию первой медицинской помощи, а в полках и дивизиях создали полковые и дивизионные лазареты. Возникла система военной, но не полевой медицины. Она работала со скрипом. Раненому на поле боя предписывалось дожидаться конца сражения, когда его доставят в лазарет. Если доживёт, и если найдут. В лазаретах отчаянно не хватало врачей. Трёх школ военных медиков на всю Россию было явно мало с учётом роста армии за 200 лет. Цивильные доктора, коих Устав предписывал нанимать при нехватке персонала, предпочитали лечить богачей в городах, а не возиться в крови и грязи полковых лазаретов. В результате генералы по-прежнему любили начинать баталии с утра пораньше, чтобы уже к вечеру привести армию в порядок, избавиться от раненых и выиграть сутки для манёвра. «Но только небо засветилось, всё шумно вдруг зашевелилось» (М. Ю. Лермонтов, «Бородино»). На самом деле, общую тревогу сыграли в 3 часа ночи, а первые залпы артиллерии грянули в 6 часов утра.
Наполеон маркитантов и шарлатанов запретил; врачей и фельдшеров, обучаемых за государственный счёт, обязал служить, одел в мундиры и поставил на довольствие. После египетского похода, где французов в 1800 году косила чума, он ввёл строгие санитарные меры. Россия, тогда передовая Держава, полезные новинки в военном деле перенимала охотно. Подвиг русских фельдшеров под Бородино в том, что они не стали отсиживаться в лазаретах и ждать, как им предписывалось, а кинулись вытаскивать раненых прямо из-под пуль и ядер. И некоторых, особенно контуженных, умудрились вернуть в строй ещё до конца сражения. Александр I оценил их подвиг с русским размахом: давать отличившимся коновалам дворянство Бонапарт не додумался. Под Бородино и Березиной его славно угостили; еле ноги унёс. Не сказать, что военные фельдшеры внесли решающий вклад в те победы, но великое дело складывается из малых. Наполеон позже признавал, что военная медицина у русских была поставлена лучше, а процент излечившихся и вернувшихся в строй оказался выше. Сетовал, что русские варвары украли у него ценную стратегическую идею: военно-полевую медицину.
Предок Колядуцкого монаршей милостью распорядился весьма разумно: женился на немке. Врачебную практику и аптечное дело в столицах тогда цепко держали в руках немцы. Попасть в их круг новичку было нелегко. Тем более что дворянство дали личное, а не потомственное. Но удачный брак и вовремя замолвленные, где надо слова помогли. К 1917 году дед Мирослава Карл был потомственным дворянином с обширной врачебной практикой в Санкт-Петербурге. Серьёзная благотворительность, в том числе направленная на улучшение условий обучения врачей, сделала его претендентом на звание «почётного гражданина»: городская Дума в список внесла, но из-за революции утвердить не успела. Семья Колядуцких разрослась; по традиции большинство мужчин занимались военной и гражданской медициной. Но были среди них и моряки, и учёные, и даже священники. Советская власть подмела очередного «профессора Преображенского» в 1919 году, хотя он, будучи на четверть немцем, во время Первой мировой войны чурался любых намёков на политику. Случилась обычная история: арестовали – не вернулся. Бабка Тамара с тогда 9-летним отцом Мирослава Леонидом на руках, приняла непростое, но верное решение: сменить фамилию, бросить роскошную квартиру в Питере и уехать от греха подальше, куда глаза глядят. До конца жизни она мечтала вернуться в Петербург. Не удалось; завещала внуку.
В хаосе революционного и послереволюционного времени искать родственников оказалось весьма затруднительно. Посылаешь человеку письмо – оно идёт три месяца; ответа ждёшь полгода. Посылаешь второе – а человек расстрелян или в тюрьме. А чаще пропал без вести, и помощи не жди. Мыкались 5 лет; в итоге приткнулись в Кургане. Леониду уже 14 было, но школьную программу он догнал быстро. А в 1927 году его жизнь вновь сломалась: из-за неясного социального происхождения дорога в университет оказалась закрыта. Клеймо «бывшего» и «сына репрессированного» мать с него правдами и неправдами сняла. Но советской власти этого оказалось мало. Даже в армию Леонида не взяли, хотя он туда рвался. Пришлось талантливому юноше идти работать в городскую больницу: сначала простым санитаром, а потом фельдшером.