Дальше всех пошли японские самураи. Они стали копировать у себя мелочи нашего быта. Отсюда у них и внешний вид боевого искусства: стиль богомола, стиль обезьяны, стиль змеи... вид, но не суть. Даже они не смогли оторваться от привычного, стандартного, приземленного. А все потому, до сих пор далеки от звезд.
— А мы близки?
— Скоро и ты научишься заряжаться энергией Космоса, овладеешь секретами времени, сможешь им управлять силой своего разума.
— Скоро — это когда?
— Осенью.
— У-у-у!
Кажется, я был способным учеником и теорию стал проверять практикой. Иногда, от нечего делать, я пристраивался «в кильватер» человеку, к которому испытывал интуитивную антипатию. Старательно копировал жесты походку, потом проникал в его внутренний мир: читал скучные, взрослые слова, срисовывал образы и картины, постепенно вживался в них. И вдруг, представлял, что спотыкаюсь и вот-вот упаду...
Когда «объект», матюгаясь, поднимался на ноги, моему внутреннему восторгу не было предела. Как-то за этим занятием меня и застукал дед. Тогда я впервые узнал, что такое «березовая каша». Очень неприятная штука. Даже, если заблокировать боль.
Впрочем, дед и сам был хорош. Он никогда не выписывал газет. А между тем, ежедневно появлявшийся в три часа пополудни хромой почтальон, исправно закладывал в наш деревянный почтовый ящик «Правду», «Гудок» и «Сельскую жизнь». То ли потому, что воевали на одном фронте, то ли опять виновато дедово «колдовство»? Ознакомившись с прессой, он разносил ее ближним соседям, по принадлежности, привычно ругая почтовое ведомство, которое «вечно все путает». Я ему этим глаза не колол. Ведь взрослым не делают замечаний. Дед очень любил читать, но не мог позволить себе что-нибудь выписать. Он тащил нас с бабушкой на свою мизерную пенсию. Она почему-то не получала совсем ничего...
Осень! Я ждал ее пуще Нового Года. И вот, наступил этот день. Дед привел под уздцы лошадь, запряженную бричкой. Лошадь была рыжей и очень смирной, с белой звездой во лбу. Звали ее Лыской и мы друг другу очень понравились. Бабушка Лена собрала нас, как на Северный Полюс. Столько пирожков напекла, что, кажется, за месяц не съесть! Сумка, да еще и целый мешок!
Выехали на рассвете, пока не так жарко. Дед держался за вожжи, а я клевал носом, потому, что первый раз в жизни проснулся за час до рассвета...
Когда под колесами громко захлопали настилы деревянного моста, солнце стояло уже высоко. Мост был длинный, с высокими перилами и заботливо отряженной пешеходной дорожкой. На другой стороне реки начинался хутор. За хутором приютился погост. К нему дед и правил.
Около старенькой деревянной часовни остановились. Дед сноровисто распряг Лыску и, стреножив, пустил пастись. Минуту-другую он постоял, выбирая нужное направление, и решительно шагнул через беззубый заборчик. Я тащил тяжелую сумку с припасами и еле поспевал за ним, уверенно лавировавшим между бессистемно разбросанными частоколами оградок. Даже могильные кресты в изумлении разводили руками.
У расползшегося, придавленного временем холмика, дед присел на траву. Он долго смотрел в никуда, шевеля беззвучно губами. Когда я подоспел, он взял у меня тяжелую сумку, расстелил под крестом рушник и выложил на него первую попавшуюся закуску. Налил «мензурку» и опростал.
А мне есть не хотелось. До сих пор, спустя много лет, и крошки не могу проглотить на кладбище. Наверное, еще не пора. Вот и тогда, я только глазел во все стороны.
Здесь всюду кипела жизнь. Из полого железного креста припадали к земле дикие пчелы. Им тоже, наверное, нравились пирожки со сладким повидлом. На акации у часовни хрипло горланило воронье. Где-то на той стороне дурными голосами орали козы...
Дед приложился еще пару раз, и тихо запел какую-то грустную, тягучую песню, исполненную еле сдерживаемой внутренней мощи. А я опрокинулся на спину, пропускал сквозь себя слова и рисовал на глубоком голубом небе причудливые образы, навеваемые мелодией. Песня еще звучала, когда налетевший откуда-то ветер поднял, закружил над моими глазами успевшую нападать листву. Потом, как это обычно бывает на юге, изо всех небесных закутков высыпали тучи.
— Это не ты песней своею дождь накликаешь? — спросил я, когда «акын» сделал короткую паузу, чтобы наполнить очередную «мензурку».
— Такое умел только он, — дед указал кивком головы на полый железный крест, — так его за глаза и звали: «Хозяин дождя». Он сейчас знак подает, что тоже собрался в дорогу и будет рядом, пока мы не вернемся домой.
Я в недоумении огляделся:
— Он — это кто?
— Мой дед. Ты представляешь? — у меня когда-то тоже был дед.
— Разве он до сих пор не умер?
— Как не умер? — умер, в земном понимании этого слова. Было ему тогда сто семнадцать годочков от роду. В тот день, он получил на меня похоронку. Что-то его заставило больше поверить бумажке, чем сердцу.
— Значит, тебя тоже чуть не похоронили?
— Видишь дырку? — дед указал пальцем на углубление над переносицей. Оно было затянуто шелушащейся кожей. — Это память о Сталинграде. Внутри, над самой мозговой оболочкой вращаются три осколка. Доля миллиметра в сторону любому из них — и смерть. Понял? Там стреляло все: небо, земля, деревья... и даже вода.
— Ты мог бы замедлить время, чтобы уйти от этих осколков…
— Куда, глупыш? — дед ласково потрепал меня по стриженой голове. — Замедлить время — то же самое, что выдать себя. Посеять панику, вызвать ненужные слухи и, в конечном итоге, оказаться на допросе у «особистов». А там разговор короткий. В лучшем случае — лесоповал.
— Зачем же ты лез в самое пекло?
— Война на своей земле это личное дело каждого рысича, — хмуро сказал дед. — Есть вечный вопрос: кто, если не я? Мы ведь с тобой воины света. Порядочность, честь, чувство долга — это его источник. К тому же, есть у меня такая способность, дар сыше: восстанавливаться. Регенерировать мертвые клетки, насколько это возможно. И выживать даже после такого ранения. Весь персонал эвакогоспиталя считал, что оно смертельно.
Вечерами все сильней холодало. Постепенно горные кряжи заполнили горизонт. Дорога стремилась вверх долгими тягунами. Мы ночевали в поле, пропитались дымом костра. Вприкуску со свежим воздухом, все кажется замечательно вкусным. Домашняя снедь решительно улетучилась. Разве что дедов бочонок булькал еще достаточно басовито. В сельмагах, встречавшихся на пути, мы покупали хлеб и табак. Рыбу и зайцев добывал дед. На ночь он хитро запутывал озерные камыши с выходом в сторону мелководья. А утром хватал руками жирных неповоротливых карпов и небрежно бросал на берег. Я прятал улов в мешок из толстого джута и перекладывал рыбу свежей крапивой, чтобы она подольше не засыпала. Зайцы попадались в силки из рыболовной лески. Так что доехали, нисколько не похудев.
Лыску поставили на подворье у бабушки Оли — дальней родственницы по трудноуловимой линии. Гости в горной глуши — нечаянная радость. Поэтому разговор затянулся. Невыносимо скучный разговор двух взрослых людей о погоде, о видах на урожай, о повседневном житье бытье…
Я вышел во двор. Огненная черепаха солнца устало клонилась к высокому горизонту. Где-то внизу шумела река, и шум этот, кашлем отдавался в ущелье, небрежно раскроившем горный хребет. По левой, отвесной его стороне кое-где чудом повырастали большие деревья. Они как за жизнь цеплялись за щели и трещины щупальцами обнаженных корней. И так от подножия — до самой вершины. Чуть выше под облаками парили орлы. Правый берег был более пологим и низким, с вырубленной человеческими руками гигантской нишей, Нечто вроде тоннеля в разрезе. Там, как раз, деловито пыхтел паровоз «кукушка». Он тащил за собой столь же маленькие игрушечные вагончики. Кавалькада время от времени скрывалась за брызгами летящих через нее водопадов.
Вышла бабушка Оля и позвала меня «вечерять». Посидев за гостеприимным столом соответствующее правилам приличия время, отдав должное кулинарным изыскам хозяйки, мы стали собираться в дорогу. Оделись как можно теплее, взяли с собой удочки, хлеб и немного картошки. Дед раздобыл где-то фляжку солдатского образца и наполнил ее жидкостью из бочонка.
Мягкая вечерняя прохлада, сопровождавшая нас до самого ущелья, вдруг обернулась откровенным холодом. Шпалы узкоколейки были проложены очень неровно. Быстрого, размеренного шага не получалось — у меня сбивалось дыхание. Идти по обочине дед не рискнул: в горах не бывает сумерек, сразу — ночь.
— Ты придешь сюда в следующий раз уже без меня, — сказал он останавливаясь, чтобы я перевел дух, — так что запоминай ориентиры. Даже если твой путь проляжет по другой стороне ущелья, они пригодятся.
— Ты уверен, что я сумею стать настоящим Хранителем… вместо тебя?