Яньлан стоял в темноте, как всегда, ссутулившись, лицо его скрывала глубокая тень, но я слышал, как он горько по-женски всхлипывает, и понял, что он разделяет мой страх и мою печаль.
— Если удастся пережить эти бедствия, которые скоро нагрянут, если мне удастся уйти из дворца Се живым, Яньлан, угадай, какое занятие я себе выберу?
— Пойдете искать тот цирк из Пиньчжоу и станете канатоходцем.
— Верно, я пойду искать тот цирк из Пиньчжоу и стану канатоходцем.
— Если вы, государь, станете канатоходцем, ваш раб станет эквилибристом на бревне.
Я обнял Яньлана за плечи и крепко прижал к себе. В ту недобрую грозовую ночь мы с низкорожденным верховным евнухом держали друг друга в объятиях и плакали в горестном предвкушении конца этих восьми лет царствования.
Глава 10
На двадцать шестой день восьмого лунного месяца великий и славный генерал Дуаньвэнь и Северо-западный гун Чжаоян стремя к стремени проехали через городские ворота Пиньчжоу во главе исполненной боевого духа армии, которая растянулась за ними на несколько ли, заслоняя стягами небо и солнце и наполняя звуками боевых труб всю северо-западную равнину. Многотысячное войско неудержимой лавиной устремилось к столице Се и на третий день приблизилось к расположенному примерно в шестидесяти пи от нее городу Чичжоу.
Утром того самого третьего дня разразилась битва при Чичжоу, самое известное сражение в истории царства Се. Десять тысяч солдат правительственных войск, выступивших на защиту города, сошлись врукопашную с силами мятежников, и на полях и речках вокруг города началась кровопролитная Схватка.
Бой не прекращался ни днем, ни ночью, и обе стороны понесли тяжелые потери. К полудню следующего дня оставшиеся в живых солдаты сбросили тела погибших в реку Чихэ, чтобы очистить место для решительной схватки. Трупов было так много, что они запрудили реку, образовав множество живых плавучих мостов, по которым в самый последний момент тайком стали удирать на другой берег объятые ужасом солдаты правительственных войск. От их тел разило кровью, и они разбегались по домам, бросая по дороге доспехи и оружие, мечи и копья.
Брошенное оружие потом подбирали местные крестьяне и делали из них плуги, мотыги и спицы для повозок, на которых они возили сено, надолго оставляя таким образом память об этой битве.
Мой любимый военачальник Цзи Чжан был сражен обрушившимся на него ударом пики «цзи»[48] Дуаньвэня, и это стало началом разгрома верных государю войск в битве при Чичжоу. Дуаньвэнь привязал вылетевшее из седла тело Цзи Чжана под брюхом своего коня и стал носиться галопом по берегу реки. Выколотые у него на лбу таинственные иероглифы ярко сверкали под полуденным солнцем. Где бы он ни пролетал на своем белом скакуне, оставшиеся в живых солдаты правительственных войск, заворожено глядя на эти окруженные сиянием иероглифы — «ИМПЕРАТОР СЕ», — склонялись, подобно осенней траве, перед мчащимся, как вихрь, белым скакуном Дуаньвэня, бормоча: «Император Се, император Се», и простирались пред ним ниц с выражением полной покорности.
Во дворце Се, в шестидесяти ли от поля битвы, царила атмосфера последнего часа. С того места, где я стоял на угловой башне, вглядываясь вдаль, была хорошо видна стоявшая перед Залом Закатной Дымки большая крытая повозка и несколько суетившихся вокруг нее солдат в черном. Они прибыли по приказу Шаомяня, правителя Пэн, чтобы отвезти принцессу домой, подальше от военных потрясений. До меня донеслись неясные звуки хриплых рыданий урожденной Пэн. Не знаю, по кому она плакала, может, просто поняла», что больше не вернется? В первый раз я почувствовал сострадание к этой надменной и своенравной женщине. Ведь она ничем не отличалась от всех остальных наложниц во дворце, вырванных из эфемерного мира женского затворничества и принужденных вернуться в реальность, состоявшую в том, что вместе с государем, под которым пошатнулся трон, им суждено было кануть в мрачную бездонную бездну.
В полдень я, бессильно опираясь на перила, стоял на угловой башне и смотрел вдаль, на запад, где под царственной голубизной небес, поверх серо-черных городских крыш, виднелись лишь несколько клубов желтой пыли на дорогах из-под копыт лошадей, которых нахлестывали купцы. Столичный люд, зная о надвигающихся военных бедствиях, заперся по домам и не выходил на улицу.
Мне так ничего увидеть и не удалось. Я не увидел последней битвы, которая шла в каких-то пятидесяти ли, не увидел обычно сновавших по городским улицам простолюдинов; на сердце у меня тоже было пусто. Через некоторое время я услышал, как ударил колокол угловой башни, и понял, что это похоронный звон. Но ведь на башне больше никого нет, и вокруг ни ветерка. Кто же тогда ударил в колокол, чтобы раздался этот звон? Мое внимание привлекла витая пеньковая веревка, привязанная к языку колокола. Она каким-то чудесным образом раскачивалась в неподвижном воздухе. Потом я, как ни странно, разглядел на веревке восемь маленьких белых демонов. Оказывается, это они появились среди бела дня и, уцепившись за веревку, заставили колокол издать леденящий душу звук.
Не помню уже, где я подобрал покрытый толстым слоем пыли «Луньюй». Прошло много лет с тех пор, как из дворца Се ушел монах Цзюэкун, который, уходя, просил меня дочитать до конца эту знаменитую мудрую книгу, но я о ней так ни разу и не вспомнил. Я положил тяжелый томик на колени, но взгляд охватил лишь пустоту, и я понял, что времени дочитывать «Луньюй» у меня уже не осталось.
Из всех женских покоев слышались плач и причитания, а дворцовые евнухи и служанки с пепельно-бледными лицами сновали туда-сюда в лабиринте зданий, как безголовые мухи. В покоях наложниц появилась моя матушка, госпожа Мэн, в сопровождении евнухов с отрезами белого шелка. Объяснять, что значит присланный от государя кусок шелка, не было необходимости, и госпожа Мэн, скрывая слезы, лично проследила за тем, как удавились Ланьфэй и Цзиньфэй, завязав этот шелк на стропилах. Потом она понесла оставшийся кусок шелка в Башню Любования Луной.
Ханьфэй, пребывавшая уже на седьмом месяце беременности, оказала госпоже Мэн яростное сопротивление и умирать отказалась, говорили, она изрезала белый шелк ножницами. «Я никак не могу умереть до того, как родится принц, — умоляла она, обхватив руками госпожу Мэн. — Не заставляйте меня, прошу. Если я должна умереть, принесите мне еще один кусок шелка после того, как родится принц».
— Ну, что ты за глупости несешь? — Госпожа Мэн уже беззвучно плакала. — Какая же ты глупенькая. Неужели ты и вправду думаешь, такой день для тебя настанет? Даже если я пощажу тебя, Дуаньвэнь уж точно не пощадит, а он со своей армией скоро ворвется во дворец.
— Не дайте мне умереть, я ношу принца, я не могу умереть. — Голос Ханьфэй сорвался на визг, и она босая выбежала из Башни Любования Луной, госпожа Мэн видела, как растрепанная Ханьфэй устремилась к Холодному дворцу, и догадалась, что та надеется спрятаться там среди отверженных наложниц. Тогда она остановила бросившихся было за ней евнухов. «Глупое дитя, — горько усмехнулась она, — там она умрет гораздо более страшной смертью. Женщины, что живут в Холодном дворце, могут разорвать ее на куски».
То место, где в смятении решила спрятаться Ханьфэй, действительно стало местом ее последнего упокоения. Потом я узнал, что, ворвавшись в каморку Дайнян, она попросила прикрыть ее соломой, что Дайнян и сделала.
У Дайнян давно уже был вырван язык, и она не могла говорить. Все десять пальцев ей тоже когда-то отрубили, и она прикрывала Ханьфэй соломой медленно и неуклюже. После этого Дайнян ногами — чуть ли не единственной оставшейся целой частью тела — стала бешено топтать забросанную соломой женщину, пока крики Ханьфэй о помощи не стихли, и пожелтевшие сухие стебли соломы не окрасились густой красной кровью.
Я не пошел к Холодному дворцу посмотреть на тело Ханьфэй, которую положили поверх кучи соломы. Не увидел я и свою собственную плоть и кровь, которую вытоптала из ее чрева полоумная отверженная наложница.
Мой последний день в великом дворце Се прошел в покое и оцепенении. С «Луньюем» в руке я ждал, когда на меня обрушатся бедствия, и мысли, как ни странно, текли плавно, как воды реки. Потом, когда со стороны ворот Гуансемэнь — Ворот Блистательного Се донеслись глухие удары разбивающего их тарана, я поднял голову. У входа в зал, вытянув руки по швам, стоял Яньлан. Бесстрастным голосом он доложил: