— Все это ты слышал от твоих отцов, — холодно ответил краснокожий. — Но что говорят ваши старики? Разве они говорят молодым воинам, что бледнолицые воевали с каменными топорами или с деревянными ружьями в руках?
— У меня нет пристрастий, я не хвастаюсь преимуществами своего рождения, хотя мой злейший враг — макуас — не посмеет отрицать, что я чистокровный белый, — ответил охотник, разглядывая свою потемневшую жилистую, костлявую руку. — Но я охотно сознаюсь, что не одобряю многих и очень многих поступков моих соотечественников. Впрочем, я не могу отвечать за других, каждую историю можно рассматривать с двух сторон. Скажи мне, Чингачгук, что говорят предания краснокожих о первой встрече твоих дедов с моими?
Наступило молчание. Индеец долго не говорил ни слова; наконец, полный сознания важности того, что он скажет, он начал рассказ, и в его тоне зазвучала торжественная искренность:
— Слушай, Соколиный Глаз, и твои уши не воспримут лжи и неправды. Вот что говорили мои отцы, вот что совершили могикане!
Мы пришли оттуда, где солнце вечером закатывается за обширные равнины, на которых пасутся стада бизонов, и безостановочно двигались до великой реки. Тут мы вступили в борьбу с аллигевами и бились, пока земля не покраснела от их крови. В области между берегами великой реки и отмелями Соленого озера мы не встретили никого; только одни макуасы издали следили за нами. Мы сказали, что весь этот край наш. Мы мужественно завоевали этот край и охраняли его, как сильные и смелые мужи. Мы прогнали макуасов в леса, кишевшие медведями, и они добывали для себя соль только из ям пересохших соленых источников. Эти псы не выловили ни одной рыбы из великого озера, и мы бросали им одни кости...
— Обо всем этом я уже слыхал и всему верю, — сказал белый охотник, видя, что индеец замолчал. — Но ведь все, о чем ты рассказываешь, случилось задолго до того времени, когда пришли англичане.
— Тогда сосны росли там, где теперь поднимаются каштаны. Первые бледнолицые, пришедшие к нам, говорили не по-английски. Они приплыли в большом челне. Это случилось в те дни, когда мои отцы вместе со всеми окрестными племенами зарыли свой томагавк[6]. И тогда, — произнес Чингачгук, и глубокое волнение выразилось только в тоне его голоса, — тогда, Соколиный Глаз, мы составляли один народ. Мы были счастливы! Соленое озеро давало нам рыбу, леса — оленей, воздух — птиц. У нас были жены и дети. Мы поклонялись Великому духу, и макуасы боялись наших победных песен...
— А ты знаешь, что было в то время с твоими предками?— спросил белый. — Конечно, они были храбрыми, честными воинами и, сидя в советах, вокруг костров, давали соплеменникам мудрые советы.
— Мое племя — прадед народов, но в моих жилах нет ни капли смешанной крови, в них кровь вождей — чистая, благородная кровь, и такой она останется навсегда... На наши берега высадились голландцы. Белые дали моим праотцам огненную воду. Они стали пить ее. Пили с жадностью, пили до тех пор, пока им не почудилось, будто земля слилась с небом. Тогда отцы мои расстались со своей родиной. Шаг за шагом их оттесняли от любимых берегов. Наконец дело дошло до того, что я, вождь и сагамор[7] индейцев, вижу лучи солнца только сквозь листву деревьев и никогда не стою над могилами моих праотцов.
— Это печальная судьба, — заметил собеседник индейца, растроганный благородной и сдержанной печалью Чингачгука. — Но скажи, где живут представители твоего рода, потомки людей, которые пришли в делаварскую область много лет назад?
— Ответь мне, куда исчезли, куда скрылись цветы давно улетевших летних дней? Они упали, осыпались. Так погиб и весь мой род: все могикане, один за другим, отошли в страну духов. Я стою на вершине горы, но скоро придет время спускаться вниз. Когда же и Ункас уйдет вслед за мною, тогда истощится кровь сагаморов: ведь мой сын — последний из могикан!
— Ункас здесь, — послышался мягкий молодой голос. — Кто упомянул об Ункасе?
Белый охотник поспешно вынул свой нож из ножен и невольно потянулся за винтовкой. Чингачгук же, заслышав голос, даже не повернул голову.
В следующее мгновение показался молодой индеец; беззвучными шагами он проскользнул между двумя друзьями и сел на берегу быстрого потока. Ни одним звуком не выразил индеец-отец своего удивления. В течение многих минут не слышалось ни вопросов, ни ответов; каждый, казалось, ждал удобного мгновения, чтобы прервать молчание, не высказав любопытства, свойственного только женщинам, или нетерпения.