Пускай ложе конферансье и было совсем недалеко над ним впереди, и именно туда теперь смотрели злые глаза Френтоса, самого оратора в ложе, как и кого-либо другого там, почему-то не было. Песок, поднятый Френтосом, уже начинал медленно срываться с места, переносимый по арене в разные стороны вдруг начавшим подниматься, дувшим сверху, с самого неба, ветром. От того же ветра начинали колыхаться и составляющие почти все перегородки цирка ткани, а где-то совсем высоко в небе над цирком нарастал слабо различимый шум и свист. Чутье Френтоса уже било тревогу, но руки его с хрустом били и разминали одна другую. Он был зол на то, что его, бесстрашного Френтоса Кацеру, морозил страх сразиться с неизвестным, что точно желало причинить ему вред, и что все больше отнимало его время на поиски брата. Если, конечно, его не морозил тогда именно окружающий холодный и мокрый ветер, постепенно прилепляющий воздушный песок к его мокрому от впитавшегося с тела холодного пота бахалибу.
— Поднимайте ворота! — вдруг одновременно пронесся по залу одинаковый голос сразу всех его зрителей, чем немало пошатнул решимость удивленного Френтоса. — Предатель уже там! И сейчас, спустя сотни лет преданной службы, он готов исполнить для нас свою последнюю волю!
«Сотни лет?..» — вдруг громом пронеслись по голове Френтоса и самой арене с небес слова до боли в черепной коробке знакомого ему голоса «неизвестной силы», уже не раз когда-то пытавшейся с ним говорить. Да — высоко в небе над ареной и вправду прогремел гром.
— Пришло время выбрать глашатая рассвета нашего нового мира. Что же победит — прошлое или будущее? Да начнется же представление!!!
Вспышка молнии в небе над самой ареной вдруг озарила зал лиловым светом, и на голову Френтоса с неба упала холодная капля дождя. Пока гул вокруг нарастал, и постепенно поднимающийся ветер снимал с Френтоса остатки вечной Дафарской жары, впереди под ложе конферансье вверх с грохотом и скрипом поднимались большие и ржавые железные ворота, затем выступившие над тем же ложем. Только теперь Френтос почувствовал буквально вырвавшуюся наружу спереди, давящую на него своей мощью внутреннюю силу будто самой ожившей бури. Ветром на него давили небеса, и все чаще на него оттуда падали ледяные капли дождя. То и дело давящий на уши гром сверху раз за разом перебивал крик толпы, снова ликующей, теперь точно готовой к настоящему представлению, что ждало их, поглощенные Черным Пламенем бездушные оболочки, уже совсем скоро на арене этого безумного цирка. Цирка, куда Френтос, даже чувствуя неладное, решился прийти сам, обрекая себя на судьбу стать невольным зверем в клетке из Черного Пламени, что его уже окружало в телах горожан.
С каждым шагом ударяя маленькими белыми молниями по полу и стенам вокруг себя, больше всего их заряда собирая на острие своего золотого копья, от уже поднятых ворот арены в сторону Френтоса, по песку шел воин в пластинчатых доспехах из чистого золота, его ослепительный свет с арены отражая своему врагу прямо в глаза. Его золотистые короткие послушные волосы словно рожь колыхались на ветру, что сам тот человек и создавал одним своим присутствием, поднимая в воздух окружающий песок, и с ним же заливая арену цирка тяжелым гулом.
Теперь Френтос правда был напуган, и уже никак не мог противостоять страху, даже не думая о нем, остановившись на мысли, промелькнувшей в его голове с последними словами конферансье, застывшими теперь в полных решимости и жажды убийства серьезных глазах его уготованного самой судьбой противника. У них не было, и не могло быть причин стать врагами, и Френтос совершенно не понимал, почему этот человек выступил против него, чего он искал на этой выжженной безумием земле, и для чего, спустя столетия жизни в мире и покое, снова надел свои божественные доспехи, в Первую Войну впитавшие кровь и ужас его врагов из имтердов, теперь отражавшие в себе силуэт самого Френтоса. Даже со всей своей силой окто, и даже с Синим Пламенем, казавшимся ему всемогущим, от осознания способностей противника теперь Френтос совсем не был уверен в своих силах, и потому дрожал правда словно загнанный в клетку дикий зверь, что выглядело только ироничнее на песчаной арене цирка. Ему предстояло сразиться с одним из Богов, и тот наверняка не будет знать к нему жалости.
— Ну конечно. — крепко сжал зубы Френтос. — Это же ты меня сюда отправил.
Небо над Дафаром начали медленно затягивать тучи, и на весь город, и в частности арену его цирка, надвигалась страшная звенящая буря.
Глава 4: Божественная буря
Серпион стоял неподвижно. Его глаза, отражая источаемый его же молниями свет, блестели и собственной решимостью, тем не менее где-то глубоко еще меркнущей в тьме сомнений. Бог Природы был человеком всегда решительным, всю жизни сражавшимся, как он думал, за правое дело, не перед чем не останавливаясь для достижения своей великой цели — абсолютного мира и порядка в мире, в единении его живых существ с природой. Он без жалости и сочувствия уничтожал все, что мешало его мечте сбыться, и убивал всех, кого считал врагами природы. Разрушительная натура Френтоса была ему не по душе, но вовсе не потому в этот день он предстал перед ним в доспехе, столетия назад впитавшим в свое золото, лучший проводник электричества, кровь тысяч своих врагов, которых на самом деле желал убить. И не поэтому его решимость была столь ослепительно сильна.
— Будь на твоем месте кто-то другой, я бы уже сделал из него отбивную. — продолжал говорить Френтос, сам того не замечая, отводя в сторону глаза. — Но Лилика…много говорила о тебе. Она даже называла тебя героем.
Взгляд Серпиона чуть изменился. Последнее предложение Френтоса его удивило, и его мозг никак не мог решить, было ли то приятное удивление, или была то соль на ноющую рану. Слова плохо давались и Френтосу. Он делал немалые паузы между каждым предложением, стараясь подобрать их как можно более верно. От раздумий его уже не отвлекали крики окружающей толпы, давящие своими взглядами, сосредоточенными даже на движениях его губ, наблюдая за каждым его действием, и так же к каждому слову прислушиваясь. Он слышал, как они шептались между собой, все будто разделяя одни мысли, и об одном теперь думая. Они хотели представления. И Френтос всеми силами теперь желал его не допустить.
— После того, как исчез Соккон, ты направил меня сюда, и я был против этого. Я хотел помочь брату, и мне было плевать на ваши планы. — говоря уже громче, резко махнул он рукой. — Это Лилика отговорила меня тогда! Попросила помочь тебе, как ты когда-то помогал ей. Она рассказала мне, кем ты был в прошлом. Как ты из последних сил защищал людей от имтердов и героически бросался в бой, чтобы защитить слабых!
В дрожи Серпион прикусил губу. Его дыхание участилось, а от бури в его собственном сердце на мгновение в небе погасли молнии, хоть и в покрывших его тучах еще глухо гремел гром. Слова Френтоса имели смысл, великий для сбившегося с пути Бога, и это только добавляло ему боли, терзая загнанное в угол отчаянием сильное сердце, колебля его волю.
— И теперь ты стоишь здесь, передо мной, в этом проклятом месте. Почему?.. — со злобой напряг сильные челюсти Френтос. — Почему ты стал слугой этого Пламени?
— Почему я стал таким? — тихо и с дрожью в голосе, будто себя самого, спросил Серпион. — Не потому ли, что все вы, со своей жаждой индивидуальности, бежите от единства, к которому стремлюсь я, и которого жаждет природа?
— И все? — цыкнул Френтос. — Может быть ты этого не знал, но люди тоже часть природы. Разве среди животных не происходит того же, что происходит среди людей?
— Я говорю не об этой природе, Френтос. — серьезнее насупился Серпион. — Тебе не дано этого понять. Почти ни один человек на это не способен. Не ведая истинной сущности природы, вы все нарушаете ее законы, и обращаете ее любовь к вам в гнев.
Паузы между словами Бога Природы о многом говорили Френтосу. Он был уверен, что собеседник очень тщательно, и не просто так, выбирает слова, так наверняка стараясь что-то от него скрыть. Он был не лучшим переговорщиком, в целом как и Серпион, и всегда предпочитал словам действием. Но кое-что, за свои короткие, в сравнении с возрастом Серпиона, годы жизни, он все-таки в этом ремесле усвоил.