Впрочем, когда тебе в последний раз давала девушка, старый ты хрыч?
Ничего. Прорвемся...
Ни одного имени уже не помню. Как распирало от самодовольства, помню, как мнил, что по моим талантам мне так и положено, помню... помню топ-топ-топ босыми пяточками по полу: ты кофе сладкий пьешь или без сахара? А вот имен их...
Все они давно умерли.
Ну и что? Они не заслужили, а я заслужил.
Потому что я — носитель культуры.
Да, поначалу просто хихикали. Дальше — больше.
В этой стране не осталось нормальных людей, потому что выжить могли только стукачи да вертухаи.
Откуда тогда мы взялись, такие замечательные?
Неважно. Даже в голову не приходило об этом задуматься. Красиво же сказано.
В России одна половина сидела, другая охраняла.
Кто тогда воевал? Кто конструировал, кто строил?
А известно кто. Штрафбаты, шарашки и зэки, и весь сказ.
И пошло-поехало... Международные премии за гражданское мужество и широту мышления, гранты от фондов распространения и поддержки демократии...
Мелодично сыграл свои простенькие ноты визит-контроль. Медовый голос консьержа произнес из-под потолка:
— К вам гость.
Наконец-то.
— Впустить, — сказал я.
Кресла я расставил заранее, одно напротив другого. Сел поудобнее. Начал улыбаться.
Все равно болит.
Он вошел. Тоже с приветливой улыбкой. Я гостеприимно встал и сделал шаг ему навстречу.
Мы пожали друг другу руки.
Давненько не виделись...
— Давненько не виделись, — сказал я, жестом предлагая ему сесть. Он уселся, закинул ногу на ногу.
— Мы стараемся пореже вас беспокоить, — сказал он.
Ой, не лги царю. Прошлое тонет все глубже, и нужда во мне возникает все реже. Чтобы этого не понимать, надо быть круглым идиотом, а я не идиот.
— Кофе? — спросил я.
— Не откажусь.
— Коньяк?
— Я за рулем.
— Без шофера? С чего вдруг?
— Иногда приятно самому.
Время неотесанных бесцеремонных братков давно миновало. Гость мог бы сойти за университетского декана. За директора театра.
Во времена ударных строек коммунизма в КГБ это называлось «куратор».
Теперь... Шут его знает, как это назвать теперь. Наверное, работодатель.
Менеджер по ассортименту.
Раньше о материальном положении человека можно было почти однозначно судить по одежде. Нынче этот признак легко мог обмануть. Зато сами человечьи стати сделались железной характеристикой. Судя по почти нечеловеческой ширине плеч гостя, по цвету атласной кожи его лица, немыслимому в новом климате, по тому, как объемисто топорщились брюки у него в паху, можно было с уверенностью сказать, что его счет в банке измеряется числом, где цифр не меньше, чем букв в каком-нибудь идиотском советском сокращении, типа Ленмашэлектробытприбор.
Одним — гнилые объедки, другим — стволовые клетки...
Приподняв ленивчик, я набрал код кофе. Едва слышно прогудела гиперварка, и чашка, распространяя дивный аромат, мягко выплыла наружу. Гость торопливо поднялся.
— Не вставайте, я сам возьму. Мне кажется, вам нездоровится.
Тонкий намек.
Во времена моей молодости говорили: тонкий намек на толстые обстоятельства.
Неужели я так отвратительно выгляжу? Неужели боль у меня на лице написана? Плохо. Теряю товарный вид.
— Я вас надолго не задержу, — предупредительно сказал гость, идя с чашкой в руке обратно к своему креслу. Втянул воздух носом. Изобразил на лице наслаждение пополам с восхищением. — Вы научили свою машинку готовить великолепный напиток, — сказал он. — Честно скажу: такой кофе мне доводится пить только у вас.
— Заезжайте почаще, — рискнул предложить я.
Он улыбнулся, давая понять, что оценил шутку.
— Свобода творчества свята. Мы просим вас о помощи только в самых исключительных случаях...
Я решил не тянуть.
— Судя по всему, сейчас как раз такой случай?
Он вновь уселся. Отхлебнул глоточек. Кивнул.
— Да. Именно такой.
Ладно. Не буду давить. Больше он вопросов от меня не дождется. Когда захочет — тогда сам скажет. А мне как бы наплевать.
Хотя не исключено, это стучится ко мне в жизнь гонорар, который позволит покончить с болью.
Он несколько раз неторопливо пригубил, потом понял, что я решил молчать и ждать. И легко с этим смирился. Собственно, что ему... В таких мелочах он вполне мог позволить себе пойти у меня на поводу. Мелочи ведь ничего не меняли, ничего не значили.