Таков был двор бедной вдовы, сопутствовавший ей добровольно. Кони, старый Шпак, коренной, и две кобылы, одна гнедая, а другая гораздо меньшего роста, называвшаяся Белкою, в краковских шлейках кое-как исправленных стараниями Матвея, везли желтую, связанную во многих местах таратайку. Андрей, мужик, который должен был воротиться из Люблина в деревню, был погонщиком телеги, которая везла пару сундуков, несколько фамильных портретов, игрушки маленького Собеслава и немного круп, муки и гороху в узлах. Сверх этого таинственного скарба, Дорота привязала клетку с пятью любимыми курами и желтым петухом. Таратайка и телега подвигались вперед чрезвычайно медленно, так что иной день делали не более пяти миль. Матвей с приличной важностью правил лошадьми, оживляя их более голосом, нежели батогом.
— Стыдились бы, старые! Эй, Шпак, ты думаешь, что я не вижу, — говорил он, доставая из кармана свой рожок: — будет и батог в работе! Дышло тебя опереживает. Вот же тебе за это! Ага, видишь, что я не слеп. Эй ты, вытягивай! Белка почтенная лошадка. Вот вам пример: одна таратайку тащит…
Так говоря, закладывал он батог и вожжи под мышку, или под ногу и принимался за табак, а между тем посматривал исподлобья на лошадей, которые так уже привыкли уменьшать шаг, когда он доставал рожок с табаком, что всякий раз едва не останавливались; но лишь только он спрячет рожок, они спешили предупредить его увещания и пускались кое-какою рысцою. Понюхав табаку, он делался веселее и оборачивался к Дороте, если она дремала, подносил ей к носу щепотку бернардинца, а если нет, то ворчал на нее, сам не зная за что. Дорота отвечала на его ворчание веселым смехом и еще более подстрекала его красноречие, в надежде, что это развеселит вдову. Но госпожа, молчаливая и погруженная в думы, ехала, глядя только на сына, и о нем только думала. Перед каждою корчмою они останавливались то отдохнуть, то напиться воды, то достать чего-нибудь для дитяти, то покормить лошадок, то исправить что-нибудь в упряжи, которая беспрестанно рвалась. Этим способом дорога тянулась несколько недель; наконец, однажды вечером, Матвей указал бичом на что-то показавшееся из-за холмов. То был Люблин.
Вдова перекрестилась. Сердце ее вздрогнуло, сложа руки, вся дрожа, она начала молиться, между тем как маленький Собеслав встал на коленях Дороты, чтобы лучше рассмотреть большой город.
Матвей, который не раз бывал в Люблине, указывал множество костелов, ворот и называл предместья.
Но все другие путники молчали, пораженные страхом и тем непонятным чувством, которое поражает человека, когда он приближается к месту последних своих надежд. Вдова молилась, мальчик дивился. Дорота задумалась, а старый возница ворчал то на них, то на лошадей, которых теперь погонял уже не одними словами.
Секиринская, не бывавшая никогда в большом городе, была так смущена огромными, раскинувшимися во все стороны и стесненными между собою домами и этим шумом, громом и говором, что была готова воротиться назад и жалела, что уж не осталась в деревне.
— Что мне делать здесь, — думала она со слезами на глазах, — среди этой толпы незнакомых, неприязненных людей? О, Боже, помоги мне!
И прижала к груди сына, как будто ему что-то угрожало. Между тем Матвей искал глазами в предместьи Винярах кровли домика Секиринских, чтобы заранее указать его.
— Вон, вон, — закричал он, наконец, — вон тот, что подле дома, где из трубы дым, налево, вот подле тех деревьев, где два белых столба… Это наш домик. Видишь еймосць! Нет, нет, направо третий… Да, да. Не плошай, Белка… А, может быть, я плохо вижу… у, да уж дело само себя покажет, когда подъедем. А ну разом, детки!
И ударил по лошадям.
— Тише, пожалуйста, тише, — отозвалась вдова.
— Э, что тут рассказывать, — сказал возница, — тише или скорее ехать. Как стемнеет в улицах, то еще что-нибудь стащат у этого ротозея Андрея с воза. Валяй теперь по всем трем. Правда, Дорота?
— Ступай, ступай, полно болтать, — шепнула служанка, посматривая на свою госпожу.
— Почему же не болтать, — сказал Матвей. — Что же, ты разве рот мне замажешь, чтобы только самой языком молоть? Отчего же мне не сказать слова другого? Так нет же, буду говорить! Видишь, вон где наш домик, вон тот, что как будто выглядывает, высунувшись из-за забора. Два окна с одной, два окна с другой стороны и колодезь. Только у нас колодезя нет… Ошибся. Ну, ну, Белка, Шпак, вытягивай! Андрей, не отставай, слышишь. А как въедем в город, посматривай назад, чтобы тебя не обокрали. Сохрани Бог беды! Не думай себе тогда. Я сам влеплю тебе…