- А от чего, вы думаете, мне трудно было отказаться? - спросила она.
- Все-таки привычки, привязанности. Ведь вы воспитывались у Гиммера?
- Разве среди вас нет людей, которые так же отказались от этого?
- Есть, конечно. Но у каждого свой путь. Или, может, я не должен спрашивать об этом? - вежливо спросил он.
- Нет, почему же, я могу ответить... Мне кажется, мне не от чего было отказываться, - спокойно сказала Лена и прямо посмотрела на Петра. - Если говорить о внешних условиях, они никогда не имели для меня цены. А все то, что могло бы доставлять радость в жизни, оказалось при ближайшем рассмотрении призрачным и ложным...
- Что, например? - с любопытством спросил Петр.
- Ну, как вам сказать? - Лена смутилась. - Я не умею рассказывать о таких вещах, - сказала она, и лицо ее сразу окаменело, приняв то особенное выражение недоступности, которое так нравилось Петру. - Я думаю, что только то, о чем человек может мечтать с детства, во что он в эту пору верит, к чему стремится - любовь, дружба, семья, готовность жертвовать собой, желание людям добра, - только это может дать истинное счастье в жизни, может привязать к чему-либо... или к кому-либо. Но... - Лена, вывернув кверху свои продолговатые ладошки, искоса взглянула на Петра, и губы ее смешливо задрожали. - Но в этом мне не повезло...
- Почему же? - спросил он с таким искренним удивлением, что даже польстил ей.
- Все это очень скоро обнаружило довольно корыстную и подлую изнанку, сказала она.
- И разочарование во всем этом толкнуло вас... - удивленно начал Петр.
- Разочарование во всем этом может толкнуть только в могилу, - сказала Лена, бросив на него взгляд, полный лукавства и удовольствия, противоречивший серьезности ее слов. - Я просто поняла, что люди, среди которых я живу, лишены этого, чего-то самого человеческого. И сделала из этого необходимый вывод, вот и все...
"Она умна", - подумал он. Некоторое время он внимательно смотрел на нее.
- А здесь вы нашли то, что искали?
- Разве это можно искать? Я просто приехала к отцу, потому что мне больше некуда было деться.
"Умна и прячется", - вдруг весело подумал Петр.
- Но я благодарна тому, что здесь впервые почувствовала жизнь. Ведь я действительно не испытала еще ни ее радостей, ни ее трудностей.
- Ну, трудностей вы найдете здесь немало, - сказал он с озорным блеском в глазах.
- Вы хотите сказать, что совсем не знаете радостей? - спросила Лена невинным голосом.
- Нет, я боюсь, что они вам не подойдут, - засмеялся он. - Ведь мы люди грубые. Попаримся в бане и рады.
- Видите, даже этого удовольствия я была лишена!..
- И люди недобрые, - с усмешкой говорил Петр, - как бы вы не разочаровались в нас, грешных!
Лена искоса взглянула на него, и в горле ее вдруг тихо, нежно и весело, как выбившийся из-под снега родничок, зазвенел смех.
- Для этого надо быть сначала очарованной, - сказала она. - Или быть самой уверенной, что можешь очаровать...
- А это у вас выйдет...
- Вы думаете?
- Да. Для этого у вас есть все преимущества слабости.
- То есть?
- Я разумею такие слабости, как доброта, чувствительность. Люди очень ценят эти качества. Люди не догадываются, что два десятка злодеев не в состоянии причинить столько зла, как один добрый человек...
- Как вы сказали? Это вы... чудесно сказали! - вдруг воскликнула Лена, с удивлением и восхищением глядя на Петра.
- К тому же вы хороши собой, - продолжал Петр, - а за это вам везде всё простят.
- И вы тоже?
- Я, возможно, меньше, чем другие...
- Вы чувствуете себя имеющим право на большую строгость.
- Дело не в праве... Вот что, зажгите лампу, а то о нас невесть что подумают.
- Вы боитесь этого? - спросила она, вставая и оглядываясь на него.
- Конечно, боюсь. Я человек подневольный...
- Печально, что вы боитесь этого, - говорила Лена, стоя спиной к Петру и глядя в открытое окно, откуда тянуло вечерней прохладой и сыростью из сада. Губы ее смешливо подрагивали.
Она затворила окно и зажгла лампу на столике у изголовья Петра.
- Ну что ж, прощайте, - сказала она.
- Обождите... - Он сделал невольное движение к ней.
Из соседней комнаты донеслись торопливые шаги, дверь распахнулась, и на пороге показалась Аксинья Наумовна.
- Гости к тебе, - недовольно сказала она Петру, указав рукой через плечо.
Хрисанф Бледный, весь в грязи, и телеграфист Карпенко шумно вошли в комнату.
- Что случилось? - быстро спросил Петр и, поморщившись, сел на кровати.
- С двух концов жмут, товарищ Сурков, - со смущенной улыбкой сказал Хрисанф Бледный, - с Угольной японцы, а с Кангауза американцы! Бредюк послал...
- Знаю, зачем он послал! Бредюк послал за дозволением оставить Шкотово? - зло сказал Петр. - Не будет этого! Шкуру спущу, а...
Он спохватился и, взглянув на Лену, виновато развел руками, будто говоря: "Пока мы ведем тут с вами прекрасные разговоры, жизнь идет своим чередом, и видите, какие она несет неприятности".
Лена тихо вышла из комнаты.
XLIII
Несколько раз украдкой от Владимира Григорьевича и Фроси Петр вставал с постели и бродил по комнатам. А в тот день, когда Мартемьянов вызвал его из Ольги к прямому проводу, Петр решился выйти из дому. Только стало темнеть, он на цыпочках, с бьющимся от мальчишеского озорства сердцем вышел на улицу.
Вечер позднего мая в густых, точно настоянных за день, тенях и запахах ударил ему в голову.
Пока Петр добрел до телеграфа, он не испытывал ничего, кроме переполнявшего все его существо восторга, почти детского.
Телеграфист долго не мог связаться с Ольгой. И только здесь Петр почувствовал, что табурет плывет под ним, и сползла повязка, и рубаха прилипает к мокрой, не заживившейся ране. Но чувство радостного обновления и полноты жизни вновь охватило его, когда он вышел на воздух и теплая темная ночь с журчащими, стрекочущими и скрежещущими речными и лесными звуками, стенящим комариный пеньем и запахом освеженных росою цветов и трав обступила его.
"Нет ничего невозможного, все, все возможно, когда такая ночь!" - думал он с детским чувством торжества и все прибавлял шагу, стараясь вернуть ощущение собственного тела.
В окнах Лены был свет. Только Петр стал подыматься по ступенькам крыльца, свет двинулся и исчез. За дверью чуть прозвучали шаги, и дверь отворилась. Лена в длинной украинской сорочке, с выпущенной поверх нее темной косою, держа в одной руке лампу, а другой придерживая дверь, с окаменевшим лицом всматривалась перед собой, не видя, кто это.
- Это я... Напрасно потревожились, - стараясь говорить обычным голосом, сказал Петр, охваченный внезапной радостью и нежностью при виде ее в этой длинной сорочке и с этой ее милой косою.
- Боже, как вы побледнели! - сказала она одними губами. - Идите тихо, а то вам попадет от отца... Что это? - вдруг сказала она взволнованно. - У вас рубаха в крови? И рука... Идите, я сейчас же разбужу отца...
- Тсс... - Он, смеясь глазами, чуть дотронулся до ее руки. - Не подводите меня. Не волнуйтесь. Я сам все сделаю...
- Пойдемте, я помогу вам... Тихо! - Она предостерегающе подняла пальчик.
Держа перед собой лампу, Лена пошла впереди него.
- И что это вы придумали? - сказала она, когда они очутились в комнате Петра. - Как вы бледны! И как это вы ухитрились сами надеть сапоги? Давайте я вам сниму их...
- Елена Владимировна, нельзя... Я все равно не позволю...
Но она усадила его на кровать и, быстро опустившись на колени, своими тонкими руками с неожиданной ловкостью и силой стащила с него сапоги.
- Разденьтесь пока, а я принесу новый бинт. Да вымойте руку, а то на нее страшно смотреть, - говорила Лена.
Она шмыгнула за дверь.
"Хорошо, я разденусь, я вымою руку, я все сделаю, что ты мне прикажешь", - счастливо думал Петр, снимая рубаху и полощась в тазу.