Сеня снова откинулся к стенке и посидел так некоторое время, закрыв глаза. Приезд японцев понудил его принять решение о стачке, которое, он знал, не будет хорошо встречено сейчас комитетом. И он невольно оттягивал начало заседания в тайной надежде, что вот-вот будет ответ на письмо, посланное с нарочным в Скобеевку. Но нарочный не приходил.
- Начнем, товарищи, - решительно сказал Сеня, выпростав поджатую ногу, и лицо его приняло обычное - спокойное, грустноватое - выражение. Все, смолкнув, придвинулись ближе к столу; только Сережа остался в углу на табурете.
План Сени сводился к тому, чтобы немедленно начать переброску рабочих с рудника в восставшие села, переброску всех, кто способен носить оружие. И в первый момент самая возможность такого выхода показалась людям оскорбительной: им предлагалось в тяжелую минуту спасти сильных, в том числе и себя, а всю тяжесть последствий того дела, которое они начали, переложить на плечи слабых, прежде всего - детей и женщин.
Некоторое время все неловко и угрюмо молчали.
- Я вот что в толк не возьму, - сказал наконец младший Городовиков, глядя на Сеню своими твердыми глазами. - В сопки? Хорошо. Да всех в сопки не уведешь. А как же с остальными будет?
- А так же будет, как было бы с нами со всеми, - стараясь быть спокойным, но, видимо, волнуясь, отвечал Сеня. - Пока сила есть, бастовать будут. А силы не станет, сдадутся и примут на себя все муки...
- Они же завтра сдадутся, коли мы у них самый хребет вынем! - с едва сдерживаемым возмущением сказал младший Городовиков.
- А по-твоему, лучше сдаться послезавтра, да всем, да с переломанным хребтом? Неужто ж так выгоднее?
- Значит, выгоднее обмануть народ? Так я тебя понимаю? - подрагивая губами, спрашивал Городовиков.
- Обмануть? И что ты, братец ты мой, слова мне говоришь такие? удивленно и устало сказал Сеня. - Ты мне дельное говори. Точно мы забираем людей в сады райские! Еще день промедления - и мы лучшую силу нашу истинно загубим, в руки врага безоружную предадим ее.
Городовиков замолчал, раздираемый на части противоположными доводами и чувствами, бушевавшими в его душе. И Сене было тоже так тяжело - лучше в гроб лечь.
- А как с теми, что под землей сидят? - угрюмо спросил Яков Бутов, покосившись на отца и сына Городовиковых. Все знали, что в шахте № 1 остался под землей с дядей-забойщиком самый маленький Городовиков, но ни отец, ни брат сейчас не говорили об этом.
- И с семьями как? - сочувственно и робко спросил Филя.
- Как с теми, что под землей сидят? - переспросил Сеня. - Когда выпустят их из-под земли, - а не смогут не выпустить их, - это уж будут люди невиданной закалки: не люди, а кремни. Эти все в сопках будут, поручусь за то. А семьи - это дело тяжелое очень... - Сеня остановился и некоторое время молча и грустно глядел в стол. - Да разве у всех нас нет семей? Разве семьи партизан-мужиков не так же маются?
- А чем вы людей оружите? Тех, что в сопки пойдут? Оружия в сопках у вас нет, - вынув изо рта трубку, вмешался старый Городовиков.
Возникали все новые доводы против Сени. Доводы были так убедительны, что, когда говорил кто-нибудь против Сени, Сереже казалось, что уж во всяком случае правильно, а когда говорил Сеня, казалось, что все-таки прав Сеня.
Филя, Яков Бутов и старший Городовиков постепенно вышли из спора; не мог выйти только Семен Городовиков.
- Вот, доколе ты про эсеров и анархистов молчал, я еще думал, просто жалость да гордость говорят в тебе, - жестковато выговаривал Сеня, - а теперь я вижу, сколь у тебя в голове самой вредной дурости и от кого она в тебе. Ты сам себя раскрыл, кого ты боишься!
- Не в том дело, что я их боюсь, - с обидой в голосе говорил Городовиков, - а в том, что они на рабочем горе капитал себе наживают, а мы вроде трусов выйдем перед ними...
- А ты сумей все разъяснить рабочему человеку! Да и не поверю я, чтобы рабочий человек обвинил в трусости более смелого товарища своего, коли он в сопки пойдет биться насмерть! Рабочие последнее отдадут нам, вот это вернее!
- Правильно! - воскликнул Филя. - Ты пойми: надо, - обратился он к Городовикову, приложив руку к слабой своей груди. - Тебе понятно это? Надо. Об чем нам спорить теперь?
- Я знаю, что надо, и разве я не сделаю так, как надо? Душа болит! вдруг сказал Городовиков.
- Душа у всех болит, да мы не душу свою ублагоустраиваем, а думаем о пользе дела, - сердито сказал Яков Бутов своим простуженным голосом.
- Уж ты сейчас не нападай на него, уж раз пришли к одному, что уж тут! - облегченно сказал Сеня. - Дело-то ведь и впрямь трудное; дело, можно сказать, совестливое, - говорил он, радостно поблескивая глазами на младшего Городовикова.
"Какие люди! - думал Сережа, сидя в полутемном углу, забытый всеми. - И как я рад, что они пришли к общему мнению! Да, уметь забыть все личное, отдать всего себя, всю душу..."
Он не успел назвать словом, чему он хотел отдать всю душу, как кто-то осторожно постучал в окно. Все смолкли, и слышно стало, как застонала девочка в соседней комнате. Филя выскочил в сенцы и вернулся в сопровождении Андрея Бутова.
Сеня, взволнованный, поднялся из-за стола и протянул руку за письмом. Пальцы у него дрожали. Андрей Бутов полез рукой в карман пиджака. Вдруг лицо Сени покрылось бледностью, глаза закатились, и он, как мешок, осел на стол и табуретку и пополз на пол.
- А-а! - в ужасе закричал Сережа, бросаясь к Сене.
Младший Городовиков подхватил Сеню под руки.
- Ты что ж кричишь? А еще старый подпольщик, - сквозь сивые свои усы спокойно говорил старик Городовиков Сереже, опрыскивая лицо Сени водой из кувшина. - Устал человек. Легко ли за всех болеть, думать? Возьми-ка его с Семой под спинку, а ты, Яша, за ноги. Вот так, вот так... на коечку его...
Яков Бутов распечатал письмо и молча проглядел. Суровое лицо его посветлело.
- Что? Что? - спрашивали вокруг.
- Сурков и Чуркин пишут: "Выбросьте лозунг... перехода... рабочих... на сторону партизан, - читал Бутов почти по складам. - Организуйте переброску людей, динамита, оружия, какое есть. Бросайте лучшие силы. На руднике оставьте только самое необходимое для руководства. Братский привет героическим рабочим Сучана от..."
XVI
Красноармейцы, бежавшие из плена, принесли в Скобеевку письмо областного комитета и какой-то небольшой мягкий сверток, перевязанный синенькой, загрязнившейся в дороге тесемкой.
- Кто вам это передал? - расспрашивал Алеша, пока старший красноармеец выпарывал из ватника письмо, а Филипп Андреевич негнущимися шахтерскими пальцами развязывал сверток.
- Женщина передала, светленькая такая, - отвечал красноармеец, словно угадав тайный смысл вопросов Алеши. - И умненькая такая! "Письмо, говорит, и сверток дала вам одна барышня незнакомая, передать при случае в село отцу, священнику. Попомните это, говорит, ежели влопаетесь..."
- Ай-я-яй, это ж чулки, да теплые какие! - воскликнул Мартемьянов, в обеих руках протягивая Петру и Алеше пару толстых шерстяных носков.
Петр молча распечатал поданный ему красноармейцем желтый конвертик. В конверте было два небольших письма - одно обыкновенное, от Сони, другое - из одних цифр, выписанных столбиками.
Петр, пробежав глазами письмо от Сони, прочел его вслух:
Милый папа!
Не могу сказать Вам, как бесконечно волнуемся мы о Вас всех, волею Божьей осужденных жить среди этих людей, потерявших Бога и не имеющих сердца. В гимназии у нас все благополучно, я учусь хорошо, но ах, зачем это ученье, когда я разлучена со всеми Вами и с милым Алешенькой, коему я буду верной по гроб жизни моей!
Папа! Дядя Володя велел написать Вам, чтобы Вы не рвали бумаги военных займов, потому что, он говорит, скоро-скоро все повернется на старое и будут платить по всем бумагам, и велел мне списать все номера, какие еще в силе, и я Вам их все посылаю.
А еще целую я маму, дядю Андреича, брата Петеньку, а у Вас целую руку и прошу благословения. И еще прошу передать Алешеньке с его ревматизмом носки, носки американские. Американцы очень ухаживают за нами, но все подружки говорят, что они люди неверные, а больше можно верить японцам, коих, говорят, скоро прибудет очень много.