В течение дня Таточка три-четыре раза переодевался. Содержание Таточки обходилось старому Гиммеру дороже содержания всех остальных детей, вместе взятых. Но вокруг Таточки в семье царила атмосфера угождения, уважения и гордости: "Тише, Таточка спит", "Ах, тише, Таточка работает", "Таточке нужны деньги", "К Таточке нельзя - у него портной".
По мере того как Таточка взрослел, он все больше лысел и полнел, все меньше читал и занимался живописью. Если он не был на концерте или в театре, он попросту сидел в кресле посреди комнаты. В руках его не было ни книги, ни палитры, в глазах и на лбу его не отпечатлевалось никакой мыслительной работы, даже пищеварительные процессы не отражались на его лице, но он и не спал, - он просто помещался в комнате, как предмет.
Но к тому времени, когда Лена приехала из деревни, Таточка был еще в полном расцвете своей деятельности.
Он еще не кончил завтракать, когда в столовую ввалилась компания молодых людей в белых брюках, в сопровождении худощавой остроносой девицы в длинном черном платье и черных перчатках до локтей.
- Виталий, конечно, еще только встал! - воскликнул один из молодых людей.
- Почему вы не были вчера у Солодовниковых? - спросила девица в черных перчатках. - Я вас ждала. Было ужасно весело. Мы так сумасшествовали, говорила она деревянным голосом.
Они развязно болтали о своих делах. Потом разговор перешел на тему о новой картине Таточки, для которой он уже заготовил полотно, и все перешли в комнату Таточки.
В первом часу вышла к столу Софья Михайловна. На ней было синее, вышитое шелком японское кимоно. Она жаловалась на плохой сон и на мигрень.
Лена в новом, стеснявшем ее белом платьице, не зная, что ей делать, неподвижно сидела на стуле, свесив ноги с ввернутыми внутрь по-детски ступнями. Со все более возникавшим в ней чувством отчуждения она наблюдала за тем, как маленькая и полная Софья Михайловна, с обернутыми вокруг головы толстыми искусственными косами, вытягивая губы трубочкой, пила кофе из маленькой чашечки, которую она держала двумя пальцами, отставив мизинец.
Во время завтрака Софьи Михайловны в двери из передней постучали, и в столовую, свистя платьем, стремительно вошла длинная, сухая женщина с желтым, морщинистым лицом, в сильно поношенной шляпке.
- Ах, милая Софья Михайловна, наконец-то вы приехали. Мы все здесь так вас ждали! - заговорила она грудным клохчущим голосом, стремительно бросаясь к Софье Михайловне и целуя ее в щеку. - Боже, как вы похудели!..
Она бережно коснулась плеч Софьи Михайловны и поцеловала ее в другую щеку.
- Да, мы приехали вчера. Очень мило, что вы пришли, Эдита Адольфовна, отвечала Софья Михайловна таким тоном, который говорил, что она очень рада приходу и могла бы еще больше выразить радости, если бы все, что она застала здесь, не было бы так печально. - Вы знаете, я так устала, - говорила она, всю ночь такая мигрень, и потом эта история с Дюдей... Даша, принесите кофе Эдите Адольфовне!
- Да, ужасная история... - Эдита Адольфовна сменила восторженное выражение на грустное и соболезнующее. - Я тоже так была взволнована, когда услыхала об этом. У меня должен был быть немецкий в их же классе, но я, как услыхала об этом, я сказала, что никому не могу доверить бедного мальчика, и сама доставила его на извозчике... Семен Яковлевич всегда так занят, добавила она, сделав еще более грустное, соболезнующее лицо, как бы желая сказать этим, что она, конечно, никогда не допустит себя до вмешательства в семейные дела Гиммеров, но она все, все понимает. - А как он сейчас?
- Самочувствие хорошее и аппетит. Но синяк ужасный, я все-таки велела лежать ему в постели.
- Нет, я обязательно посмотрю сама, - решительно сказала Эдита Адольфовна, - вы извините меня, но иначе я не могу быть спокойной...
И она, свистя платьем и стуча своими стоптанными, как заметила Лена, каблуками, стремительно вышла из столовой.
Когда Эдита Адольфовна ходила или сидела, верхняя часть ее длинного корпуса подавалась вперед, а нижняя отставала немного, точно она всегда стремилась к чему-то духом, но отставала телом.
- Да, синяк ужасный, - сказала она, возвращаясь. - Это все Сурков... Грубый мальчик, неблагодарный, отец у него неисправимый пьяница, - я была у них там, в их слободке, помните, когда мы обследовали условия жизни стипендиатов... У нас столько дел! Я их не могла разрешить без вас... - Она энергичным движением раскрыла черную сумочку, достала носовой платок и записную книжку. - Вы простите, что я так сразу начинаю о делах нашего общества, но через час у меня французский в женской гимназии.
- Что вы, Эдита Адольфовна! Вы знаете, как я всегда волнуюсь этим и не жалею времени для этого... Выпейте кофе, у вас очень усталый вид.
- Да, там у нас одни неприятности. Вы знаете, мы еще не приобрели материи для наших мальчиков, а сезон уже наступил. Нет денег, - перебила она вопросительный жест Софьи Михайловны, - к Солодовниковым неудобно было обращаться за деньгами, когда у них такое горе после смерти их бедной старушки, а к Пачульским я обращалась, - Эдита Адольфовна, понизив голос, склонилась к Софье Михайловне, - и, конечно, как всегда, Тереза Вацлавна дала понять, что они уже много вносили и что в данный момент у них нет свободных денег... Это - когда весь город говорит об этой их операции с мукой!..
- Печально, очень печально... - На лице Софьи Михайловны изобразилась печаль. - Но что же делать, - не нам осуждать людей, пусть их бог судит...
- Нет, простите, Софья Михайловна, я знаю, вы с вашей добротой всегда всех прощаете. Но когда знаешь, сколько вы кладете в это дело и сил и средств, и когда даже я со своим скудным жалованьем, - но я не хочу говорить о себе, а уж Терезе Вацлавне, тем более с ее прошлым...
Эдита Адольфовна вдруг запнулась и посмотрела на Лену.
- Да, мы сейчас перейдем ко мне и обо всем поговорим, - сказала Софья Михайловна. - Леночка, пойди сюда... Познакомься с тетей Эдитой Адольфовной.
Лена лопаточкой протянула руку.
- Никогда не подавай руки старшим, а делай книксен, вот так... - Софья Михайловна, захватив пухлыми ручками полы кимоно, показала, как делают книксен. - Когда будешь большой, будешь первая подавать руку мужчинам...
Она с улыбкой взглянула на Эдиту Адольфовну.
- Премиленькая девочка, - сказала та, обнажив длинные черные зубы.
- Так пройдемте ко мне и поговорим обо всем... Леночка! Ты пойди в детскую, поиграй или почитай что-нибудь. Не скучай и будь умницей...
И, погладив Лену по головке и запахнув кимоно, Софья Михайловна вместе с Эдитой Адольфовной пошла на свою половину.
XIV
Оставшись одна, Лена долго бродила по комнатам в чаще мебели, ковров, занавесей. Комнаты были большие, но какие-то неустроенные, и неизвестно, зачем их было так много, если в них никто не жил. Только кабинет Гиммера, лишенный всяких украшений, понравился Лене своей массивностью, простотой и строгостью.
Случайно она открыла дверь в комнату к Дюде. Дюдя с неестественно красным лицом испуганно выдернул руку из-под одеяла.
- Кто там?.. Пошла вон! - закричал он неистовым голосом.
Лена в страхе убежала в детскую и долго сидела на кровати, с надутыми губами и остановившимся взглядом.
Потом она вспомнила, что можно еще сходить на кухню.
Еще в коридорчике она услыхала звон посуды, веселые женские голоса и мужской - стариковский. Она отворила дверь и очутилась в большой полутемной кухне. Пахло супом и каким-то жареньем. Горничная Даша - та, которая подавала вчера ужинать, а сегодня завтракать, - и еще какая-то пожилая женщина перетирали посуду. У большой плиты, держа суповую ложку, стоял повар - бритый старик в очках, в белой шапочке, со сходящимися носом и подбородком. Все трое удивленно посмотрели на Лену.