22 мая было назначено собрание учащихся старших классов всех учебных заведений. Сережа получил через совет рабочих депутатов зал общества "Спорт", сказав в забастовочном комитете, что договорился с правлением самого общества.
Кроме учащихся, на собрании присутствовали почти все преподаватели и родительский комитет. Неожиданно пришел комиссар по делам просвещения и стал поддерживать учеников против преподавателей, - это погубило все дело.
Комиссар был давно не брит, в пиджаке без галстука и в сапогах, говорил вместо "предмет" - "предмет", букву "г" выговаривал по-украински, учащихся называл "товарищи гимназисты и гимназистки".
Постепенно выяснилось, что отец Сережи работает в Сучанском совете, какой-то гимназист случайно видел, как Сережа с красногвардейцами шел на дежурство в совет, а представитель общества "Спорт" заявил, что помещение под собрание тоже заставил уступить совет.
Все собрание вместе с преподавателями и родительским комитетом повернулось против комиссара и Сережи, - с ними осталась группка не более шести-семи человек. Собрание почти единогласно проголосовало за прекращение забастовки и исключение Сережи из гимназии. Сережа видел, что за его исключение голосовал и Еремеев.
- Что - сынки, что - папаши!.. - раздувая ноздри, говорил комиссар, вместе с которым Сережа шел с собрания. - И - к лучшему: по крайности ясность. Ишь как поделились! - говорил он как будто даже с восхищением.
Сережа, сунув руки в карманы, шагал рядом, полный бессильной злобы к товарищам, с которыми прожил и проучился около семи лет.
У здания совета они распрощались.
- А ты не унывай, товарищ молодой, - сказал комиссар, пожимая Сереже руку, - найдешь себе дружков покрепче, а это тебе будет вроде закалки.
- Их стрелять надо, - глухо сказал Сережа.
- Кой-кого следовало б и пострелять, - охотно согласился комиссар, - да всех не перестреляешь... Ты заходи к нам почаще. И тех ребяток, шесть человек, ты разыщи и тоже скажи, чтоб заходили. Ребятки, правда, не больно храбрые, да ведь можно сделать.
- А я их не запомнил, - растерянно сказал Сережа.
Комиссар некоторое время с удивлением смотрел на него:
- И зелен же ты!.. - сказал он с веселой укоризной.
И, к величайшему удивлению Сережи, комиссар достал из кармана пиджака блокнот и заставил Сережу переписать всех из своего блокнота, в котором были не только имена и фамилии этих товарищей, но и кто где учится.
Наконец пришло письмо от отца:
"Мой юный друг! Известие твое не явилось для меня неожиданностью. Конечно, дело здесь совсем не в Еремееве. Созревший плод падает с дерева не потому, что подул ветер, но сильный ветер срывает с дерева и незрелые плоды. Ты знаешь, что я никогда не фетишировал так называемого образования. Самое главное для меня, чтобы человек был честен. Но если уж говорить совершенно искренне, то я все-таки не думал, что это случится так скоро, и немножко взгрустнул: вот ты уже и большой, а я старый..."
Дальше отец подробно, как равному, писал ему о своей работе в Сучанском совете, чем очень польстил Сереже. Письмо кончалось просьбой приехать повидаться, так как "время теперь тревожное, и неизвестно, в какие стороны развеет нас судьба", и постскриптумом, на самом краешке почтового листа, чтобы Сережа купил полфунта "барского" табаку, которого здесь, на Сучане, "нельзя достать ни за какие деньги".
Наутро Сережа сложил вещи и пошел к Гиммерам прощаться с сестрой.
Лена только что собралась с Ланговым на утренний концерт знаменитого виолончелиста, остановившегося в городе проездом в Японию.
- Я уезжаю в деревню, - сказал Сережа, - вот письмо от папы...
Лена почувствовала, как все в ней упало.
- Вот как... Значит, ты уезжаешь?..
Надо было сказать что-то очень важное, но Ланговой в белом костюме стоял возле, и Лена стеснялась его.
- Папе передать что-нибудь от тебя?
Сережа был в залатанных штатских брюках и френчике; в больших руках он мял гимназическую фуражку, уже без герба. И в том, как он стоял, смущенный и вспотевший, среди золоченых кресел и бархата, было что-то невыносимо жалкое.
- Да, как же... передай привет... поцелуй папу...
- Ну, до свидания...
Комок подкатил к горлу Лены, и она кинулась вслед за Сережей.
Когда она с Ланговым шла на концерт, у нее было такое ощущение, точно она лишилась самого дорогого на свете, и к Ланговому она испытывала неосознанную враждебность.
Неуловимая тревога была разлита по улицам. Прошла рота чешских солдат, потом взвод красногвардейцев, пестро одетых, - они шли вразброд, неся ружья как попало.
- Тоже - армия... - сквозь зубы процедил Ланговой. - Вы знаете, вчера прибыл американский крейсер, вон он стоит...
Он указал в сторону Русского острова... На рейде застыло несколько японских военных судов, а немного подальше, выделяясь на синем фоне острова, стоял американский крейсер, пылающий на солнце, как храм.
Музыка размягчила Лену, и враждебное чувство ее к Ланговому прошло.
После концерта они долго молча бродили по саду. Ланговой держал Лену под руку, и Лена прижималась к нему с чувством доверия и утраты.
Домой они вернулись с сумерками. Дома никого не было. Лена прошла в комнату Лангового и осталась там. Ланговой закрыл дверь на ключ.
От Лангового Лена узнала, что весь район Гродекова, возле маньчжурской границы, занят войсками казачьего есаула Калмыкова, что Вениамин и Дюдя находятся уже там, а Ланговой работает по связи есаула с городом переправляет туда пополнение и формирует дружины. К этому Лена отнеслась как к чему-то второстепенному.
XXXI
- Леночка, нам нужно расстаться на несколько дней...
Ланговой, весь подобранный и посерьезневший, крепко сжал руки Лены и потряс их.
- Вениамин и Евгений уже в городе, - шепотом сказал он, склонившись к Лене, - скоро это начнется... Миссия моя кончена, и я должен выполнять свой долг в рядах... Скажите мне что-нибудь...
Лена несколько мгновений смотрела на него потемневшими глазами.
- Вы останетесь живой, правда?
Несмотря на то, что произошло между ними, они по-прежнему были на "вы".
- Вот еще что... Вы хорошо продумали?..
Лена запнулась, по Ланговой понял ее.
- Я это продумал раньше, - с улыбкой сказал он, - сейчас уже поздно думать.
- Прощайте, Ланговой, желаю вам...
Ланговой обнял Лену, у нее занялось дыхание.
Она не пошла провожать его и долго еще слышала его удаляющиеся шаги по комнатам.
В ночь под 29 июля Лена проснулась от странных лопающихся звуков. Ада в полосе лунного света, пробивавшегося из-за шторы, с испуганным лицом сидела на кровати, опершись на руки.
- Слышишь?.. Что это?.. - спросила она.
Частые лопающиеся звуки и еще похожие на то, как будто раздирают коленкор, доносились с пристани за садом. Такие же, более отдаленные звуки слышались где-то возле военного порта и дальше - в Гнилом углу, и в противоположной стороне - возможно, возле вокзала.
"Ланговой..." - подумала Лена.
Вдруг что-то оглушительно ударило в стекла, качнулись шторы, стекла зазвенели, и с потолка посыпалась штукатурка.
Ада, взвизгнув, в одной рубашке выбежала из комнаты.
Лена, вздрагивая от лопающихся звуков, повернула выключатель, надела ночной халатик и туфли на босу ногу, поправила волосы у зеркала и тоже вышла из спальни.
В одной из комнат, не обращенных к улице, сидел Таточка в мохнатом халате, застегнутом не на те пуговицы, в одной туфле. Он весь ушел в кресло своим полным телом. После каждого удара, потрясавшего дом, глаза Таточки вращались как оловянные. Лена только теперь обратила внимание на то, что Таточка начисто облысел.
Ада, в ночной рубашке, с босыми ногами, дрожала на диванчике.
Прислуга с тазиками и пузырьками бегала в спальню Софьи Михайловны и обратно; в комнатах пахло валерьянкой. Горничная принесла Аде капот Софьи Михайловны и туфли.