Ланговой еще посушел и отвердел, лицо его посмуглело, но не от солнца, а внутренней нездоровой смуглотой, и на впалых щеках резче обозначились две продольных морщины. Он был в защитном полковничьем мундире, в руке держал фуражку, которую от рассеянности или волнения не оставил в передней, когда пришел.
Лена, только что вернувшаяся из госпиталя и еще не успевшая снять белой косынки, с грустным удивлением рассматривала его фуражку, погоны, длинные ресницы. Ее удивляло не то, что Ланговой спустя девять месяцев после их разрыва снова стоял перед ней, и не то, что при виде его где-то в самой глубине ее души еще стронулось что-то, а то, насколько чужим и ненужным он был теперь для нее.
- Возможно, вам неприятно видеть меня, и я никогда бы не потревожил вашего покоя и чести, - говорил Ланговой с сухим горячим блеском в глазах, но я уезжаю завтра, и так как я не надеюсь больше когда-либо встретиться с вами, я пришел проститься...
Лена молчала.
- Я посчитал себя обязанным, - продолжал Ланговой, - сообщить вам, что я получил назначение в экспедиционный корпус, действующий против повстанцев, среди которых, как мне известно, находится ваш отец. Я еду на Сучанские рудники... Я посчитал себя обязанным сказать вам это не для того, чтобы после всего, что было, отплатить вам жестокостью этой непредвиденной ситуации... Надеюсь, вы не настолько изменились, чтобы подозревать меня в этом. Но, к сожалению, и не для того, чтобы обнадежить вас возможностью помочь вашему отцу ради вас, хотя это было бы и очень романтично, а вы, как мне пришлось убедиться, еще очень романтичны в душе...
- Вы имеете в виду пощечину? - сказала Лена.
- Нет, я имею в виду не это, а мотивы этого вашего поступка, который я, насколько это в моих силах, постарался забыть... Да, уж если говорить об этом, вы поступили так, потому что вам было жалко этих людей, вы были потрясены их видом и судьбой, но еще больше вы были потрясены тем, что я был виновником этой их судьбы, и не абстрактным виновником, - тогда бы вы не почувствовали этого, - а делал это собственными руками на ваших глазах... Да, вы были наивного романтического представления обо мне! Я же никогда не уважал людей, которые, трубя о своей преданности долгу, выполняют его чужими руками, прячась за чужие спины, избегая ответственности... Конечно, это уже теперь все равно для вас. Но все-таки я считаю себя обязанным сказать вам, что при новом назначении я впервые в жизни приложил все силы к тому, чтобы не принять его, а получив его, буду выполнять свой долг так же, как всегда выполнял.
- Я уже имела возможность убедиться в этом, - ледяным голосом сказала Лена, - вы тогда очень удачно позировали...
- Позировал? Что ж, я имел право на это, если это так!
- Возможно. Но вам надо научиться еще лучше скрывать страх и отчасти голос совести. Право, вы оказались не так храбры и жестоки, как я надеялась!
- Что вы хотите сказать этим?
- Что вы действительно выполните это сомнительной чести дело, которое вы с таким пафосом называете своим долгом. Но нельзя одновременно выдавать векселя и на благородство и на подлость; какие-нибудь останутся неоплаченными.
- Да, очевидно, вы все-таки переменились, - помолчав, сказал Ланговой, - когда-то вы говорили, что вы сочувствуете всякому, кто искренне убежден в том, что он делает. Или вы уже не верите в мою искренность?
- Я никогда не говорила, что я сочувствую человеку, который искренне делает подлости, - с внезапной злобой сказала Лена. - И я думаю также, что подлые дела нельзя делать искренне, без внутренней фальши. Если же можно, то стопроцентные подлецы действительно более приемлемы для меня, чем подлецы, рядящиеся в благородство. К сожалению, вы даже не стопроцентный, а с оглядкой... Это очень смешно и... противно...
- Я жалею, что вы чувствуете себя вынужденной оскорблять меня. Бог с вами, Лена!.. Я должен только сказать вам, что мои чувства и внутренние обязательства перед вами остались неизменны, и во всем, что касается вас лично, вы всегда можете рассчитывать на меня, если захотите. Я искренне желаю вам счастья, Лена... Прощайте!..
Он низко поклонился ей.
- Обождите... - тихо сказала Лена. - Вы едете на Сучанские рудники?
- Да.
- Вы едете завтра?
- Да.
- Возьмите меня с собой...
Изумление, недоверие, тайная надежда одновременно изобразились на его лице.
- Вы неправильно поняли меня, - быстро сказала Лена, - но это единственный и последний случай, когда я действительно вынуждена рассчитывать на вас, и только на вас... Возьмите меня с собой и помогите мне пробраться к отцу.
- Это безумие, Лена!..
- Вы уже начинаете не платить по своим векселям, хотя вам нужно сделать очень малое: достать мне пропуск и никому не говорить, что я еду туда... Дальнейшее я уже беру на себя.
- Боже мой, Лена, вы не знаете, о чем просите меня. Вы не знаете этих людей, вы идеализируете их... Вы на первом же шагу попадете в звериное логово - хуже, чем в звериное! Страшно подумать, что они сделают с вами!
- Нет более страшного звериного логова, чем то, в котором я нахожусь теперь, - устало сказала Лена. - И я уверена, что они ничего не сделают плохого дочери "похитившего казенные суммы" доктора Костенецкого, - нотка гордости прозвучала в ее голосе. - Пожалуй, я еще могу вам сказать, что прошу вас помочь мне. Если вы откажете, я уже больше ничего не скажу вам.
Ланговой некоторое время молчал. Резкая складка обозначилась на его лбу. Потом на лице его появилось выражение твердости и сухости.
- Хорошо, я сделаю это, - сказал он. - Но я оставлю за собой право сопровождать вас до тех пор, пока вы сочтете это нужным, и отговорить вас...
- Этого так называемого права я не могу отнять от вас, хотя и считаю себя обязанной, - подчеркнула она напыщенно, копируя Лангового, предупредить вас, что это безнадежно.
- Все равно. Прикажете заехать за вами?
- Я приду на вокзал. Поезд идет вечером?
- В девять утра: вечерние поезда отменены.
Последнее замечание впервые реально представило Лене тот риск, которому она подвергает себя, и, должно быть, это отразилось на ее лице, потому что Ланговой поспешно спросил:
- Может быть, вы все-таки раздумаете?
- Нет, нет, - торопливо сказала Лена.
XLIV
К поезду было прицеплено несколько вагонов с солдатами. Лена наблюдала в окно, как солдаты бегали на станциях с чайниками за кипятком. На каждой остановке приходил денщик, и Ланговой посылал его за конфетами, печеньем или цветами.
Лена смотрела в окно на только что освободившуюся от льда холодную гладь залива, на рыбачьи артели с сетями на гальке, на весенние караваны гусей и уток. Целый этап жизни остался позади. Мир двоился в глазах Лены.
В раскрытом окне домика возле станции, прямо против вагонного окна, Лена видела простую белокурую женщину в белой ситцевой блузке; женщина сидела в профиль и шила, напевая что-то; у нее была нежная золотистая кожа на лице и руках и белая тонкая шея, под узлом волос на затылке курчавился золотистый пушок. Душевным покоем, ласковым материнством веяло от этой женщины, - счастливой казалась ее жизнь из окна вагона! Но, возможно, это был и обман, - может быть, у этой женщины умирали дети, а муж был пьяница и бил ее, а мир ее был ограничен и убог.
Лена видела громадных чумазых китайцев-ломовиков, привезших уголь на станцию; у них были белые сверкающие зубы, лбы, лоснящиеся от солнца и пота; ломовики боролись на поясах, упершись в землю каменными ногами, смеясь, как гунны, как дети, и мулы шарахались от них, дико кося глазами. Весенняя могучая кровь струилась в жилах этих людей, великой силой жизни, первозданной красотой мужества веяло от них. Но, должно быть, они жили в вонючих вшивых бараках, и подрядчики крали хлеб у их детей, и косная темнота неведения окутывала их мозг...
Иногда Лена со злорадством вспоминала, что уехала, не предупредив никого дома и в госпитале, - это было пока единственное, чем она могла отомстить всем этим людям.