- Вот это - да! - засмеялись вокруг.
- Достукался он до самого атамана. Тот передает. "Я - атаман Калмыков. Кто требует?.." - "Партизан Бредюк требует". - "Что тебе надо, бандит?" "Надо мне, ваше превосходительство, послать вас к такой матери, а поезд твой я все одно взорву и тебя, гада, белопогонника, в пролубь спущу. Точка и амба!.."
- Тю-тю! Во, проздравил атамана!..
- А как же он обратно вышел?
- Так и вышел. Телеграфиста припугнул: "Ежели ты, говорит, гнида, шум подымешь, я тебя под землей найду". Дверь с обратной стороны закрыл, на лошадь и - айда...
- Смело!
- Этот Бредюк начудит!
- Что - Бредюк! Вот под Ольгой, говорят, командир Гладких, так это командир...
- Да и уж наш Мартемьяныч, думаю, не подгадит: слыхать, скоро на рудник пойдут...
- И то пора, а то ни жратвы, ни денег, детишки с голоду пухнут...
- Детишки - что: им не впервой пухнуть. Главное дело, беляки силу набирают. Ночью опять эшелон прошел. Говорят, новый начальник гарнизона...
- Этот подвернет гайку еще чище...
На противоположном конце площадки двое внезапно и неизвестно из-за чего подрались. Их быстро уняли, но они еще долго матерились, попрекая друг друга.
С этой группой рабочих, часам к трем пополудни, пройдя еще один перевал с ползущими через него, как бурые черви, вагонетками, Лена добралась до станции Сицы. Чтобы избежать расспросов, почему она остается здесь, ей пришлось выждать за станционным сараем, пока отойдет поезд. Потом она расспросила дорогу в деревню Хмельницкую и храбро двинулась в путь.
Обливаясь потом, она перекладывала пальто и саквояж из одной руки в другую; наконец ей стало ясно, что она не в состоянии донести обе вещи. Тогда с небрежностью человека, которому вещи достаются без труда, Лена выбросила пальто в кусты.
Дорога шла тайгой через горы, лес стоял безмолвен; никто не обгонял Лену, никто не встречался ей; слышен был шорох каждого сухого листа. Лена перевалила одну гору, за ней виднелась другая. Дорогу обступали чудовищные нагромождения бурелома: вывороченные с пластами земли корни упавших дерев стояли, как пирамиды.
Жуть овладевала Леной. Что, если она не успеет дойти до деревни и ей придется ночевать одной в этом бору? Она убыстряла шаг, бежала, спотыкалась, падала, подбирала саквояж и снова шла, прерывисто дыша, держась рукой за сердце.
Весенний мутный поток с выступающими из него склизкими валунами с ревом перегораживал дорогу. Лена походила возле, отыскивая кладку или упавшую тесину; потом, как была, в красных сапожках вступила в ледяную воду. Вода била выше колен. Приподняв в дрожащей от напряжения руке саквояж, Лена все же выбралась на другой берег и побежала, даже не вылив из сапожков воды.
И вдруг за поворотом дороги оборвался лес, и перед Леной раскинулся просторный, залитый вечерним солнцем луг в яркой мураве, подснежниках и фиалках. В дальнем конце его виднелась поскотина в молодых кустах, за кустами выступали тесовые и соломенные крыши изб и колодезные журавли. И Лена едва удержалась от слез, когда над одной из крыш увидела поникший красный флаг.
Из кустов вышел пожилой крестьянин в войлочной шляпе - в сопровождении мальчика-подростка лет тринадцати. Крестьянин был опоясан патронташем и в руке, как палку, держал ружье.
- Стойте! Кто такая будете? - спокойно спросил он, пощипывая пальцами козлиную серую бородку.
Лена растерялась, не зная, как назвать себя.
- Я иду из города... Мне нужен штаб или комитет партизан... Там должен быть мой отец...
- Отец? - недоверчиво переспросил крестьянин. - Кто он будет, ваш отец?..
- Доктор Костенецкий...
- Владимир Григорьевич?
- Да, да... - радостно сказала Лена.
- Ловко!.. - Лицо крестьянина распустилось в улыбке. - А я и не знал, что у него дочка есть. Вы, видать, в городу жили? Учились, что ли?
- Вот-вот...
- Ловко!.. А и вымочились же вы! Вода еще больно студена, как раз заклечетеешь. Гриня! Проводи девку до избы, скажи... Да нет, видать, самому придется. Держи-ка амуницию...
Он передал мальчику ружье и патронташ.
- Значит, ты близко не подпущай, а сдалека кричи: "Стой! Кто идет?" Ты не гляди, что я вот ее до себя допустил, потому я уж видел: идет девка одна... Ежели скажет: "Свой", - расспроси и к председателю сведи, а ежели видишь - беляки, стреляй три раза и беги в кусты, чтоб не поймали... Пойдем, девка!..
- У нас тут караул подворно, - пояснял он, шагая с Леной в деревню, ну, старшой у меня в отряде в Перятине, а этот еще мал, а бабы к этому делу не способны - приходится самому... Так вы, значит, дочка Владимира Григорьевича? Ловко!.. Да ведь я его хорошо знаю. И то сказать, кто его не знает... Он ведь все в Скобеевке живет. И в штабу работает, и больных лечит... Степан! - окликнул он парня, ладившего борону во дворе. - Беги к председателю, скажи, чтобы в карауле меня заменил, - у меня гости: дочка скобеевского доктора приехала. А то парнишка мой, боюсь, по коровам палить начнет...
Парень, отложив борону, побежал впереди них по улице, по которой уже ложились вечерние тени.
- Вот он, дворец мой, - сказал крестьянин, останавливаясь возле одной избы. - Не побрезгуйте...
Женщина в повойнике возилась возле печи; из темного угла глянули хмурые лики образов. Женщина вопросительно подняла голову, задержав в печи ухват.
- Вот привел тебе дочку Владимира Григорьевича, что лечил тебя, не забыла?.. Ты эти дела бросай, беги к соседке за самогоном, надо девке ноги растереть... Яйца-то у нас еще остались. Яишенку бы не грех. Садись, девушка, давай свою хурду...
- Скажите, я подводу здесь достану? - спросила Лена, садясь на скамью.
Крестьянин, став на одно колено, стащил с нее сапожки, мокрые чулки.
- Подводу как не достать... Добрые сапожки, а пропасть могут. Ну, мы в них овса насыпем, а к утру смажем, и ловко будет...
Он выспрашивал городские новости - "много ли силы этой, японцев, идет", и "можно ли купить что", и "что это за новые деньги Колчак выпустил", и "что про Советскую Россию слыхать". Лена, напрягая память, выкладывала все, что читала и слышала, и ей было стыдно, что она ничего не может толком рассказать ему.
Дверь в другую половину избы, с закрытыми ставнями, была приотворена; женщина в темноте однообразно качала люльку и тоненько-тоненько напевала что-то нерусское.
- Вот он, самогон! Теперь у нас дело ловко пойдет... - сказал крестьянин, принимая от жены бутыль. - Да нет, сама налей...
Он подставил свои, в коричневых мозолях, ладони.
Спускались сумерки; в печи шипела яичница; Лене покалывало ноги, жар поднимался выше колен, по всему телу разливалась истома, смыкались веки. Крестьянин, склонившись перед Леной на коленях, все растирал и растирал ей ноги шершавыми бережными ладонями, и Лена уже сквозь дрему слышала, как позвякивает кольцо от люльки и тоненько-тоненько поет женщина:
Трансваль, Трансваль, страна моя,
Горишь ты вся в огне...
XLVII
При свете ночника и лампады они ужинали - крестьянин, его жена, сноха, дочь, вернувшаяся с огорода, сынишка, снятый с караула, и Лена. Они сидели вокруг стола и ели из общей миски деревянными ложками, подставляя куски хлеба, чтобы не капало на стол, - это походило на игру. Лена сидела с обернутыми в тулуп ногами. Брякнула щеколда, и маленький человечек переступил порог.
- Здесь, что ли, дочка Костенецкого остановилась? - выступая на свет, спросил он знакомым Лене веселым и тонким голоском.
- Здесь, здесь, милости просим! - сказал крестьянин.
Лена так и застыла с ложкой.
Перед Леной, изумленный не менее ее, стоял маленький горный инженер. Он был теперь в черной сатиновой гимнастерке и пыльных сапогах, но в той же инженерской фуражке, только уже без молотков.
- Ну, знаете ли, бывают номера!.. - сказал он тоненько и покрутил ежовой своей головой. - Так вы, стало быть, и есть дочка Костенецкого?