Желание построить в долине такую же круглую хижину, в которой могучий конь с подопревшими ляжками будет вращать удэгейские жернова, - желание это охватило Сарла до дрожи в ногах.
В молодости его бабка Янчеда прочила его в знахари, потому что каждую вещь, каждое дело и каждого человека он видел с той особенной внутренней стороны, с какой их не видели другие.
Он и сам чувствовал в себе эту незримую ищущую и жадную - самую человеческую из всех сил - силу таланта, только он считал ее божественной. Это она понудила его в детстве, после того как ему приснилось, что он летает, - а, как все люди его народа, он верил в то, что сны исполняются, понудила его перед целым табуном сверстников прыгнуть, распластав руки, с Серебряной скалы в воду. И сохранившееся на всю жизнь нервное подергивание его щеки было следствием того необыкновенного счастья и ужаса, которые он испытал в это мгновение, когда с диким воплем летел в кипящий под ним оранжевый водоворот. Это она, жадная, толкнула его за Мартемьяновым посмотреть, унюхать, ощупать все, что живет за пределами родных лесов и озер, и она же сделала теперь его имя самый почетным во всех местах, где только мнет траву нога удэге.
Он думал с таким напряжением, что на лбу у него вздулась багровая жила. Раз он едва не упал, прыгнув на камень с обманчивой мшистой поверхностью, но вовремя схватился за ореховый куст, успев сообразить, что нужно схватиться за него, а не за растущее рядом колючее чертово дерево.
- Вот какое ты злое существо!.. - воскликнул он с искренним гневом и плюнул в сердцах на камень, едва не уронивший его.
В другом месте он чуть не наступил на ящерицу, - она зеленовато прошуршала под заплесневевшее бревнышко, откуда выглядывал еще ее фиолетовый хвостик.
- Что же ты зеваешь, быстрая? - упрекнул ее Сарл. - Охота тебе терять такой красивый хвост без нужды!..
Родник, принимая в себя другие, с змеиным шипением сочившиеся из расщелин, превратился в пенистый ручеек, спуск стал положе. Сарл шел уже по лесистой, с густым и пестрым подлеском лощине, по бокам которой высились крутые, поросшие хвоей хребты.
У излучины ручья над упавшей лесиной метался, топорща крылышки, невзрачный сибирский соловей.
- Ай-э, как ты мечешься, желтогорлый! - поразился Сарл и даже на мгновение остановился. - Да, да, - сказал он грустно, - я вижу: упала лесина, разбила твое гнездо. Не то ли бывает со многими из нас?..
Вторую ночь он провел в заброшенном охотничьем шалаше - каунва, сложенном из кедровой коры. На этот раз он крепко уснул, но с рассветом снова был на ногах.
Солнце в третий раз после того, как он покинул Ольгу, перешло далеко за полдень, когда за поворотом ручья блеснула река, и тянувшийся по левую руку горный отрог резко оборвался высокой и голой, пронзительно белой, так что слепило глаза, скалой, отражавшейся в медленном омуте у впадения ключа в реку. Отражение было столь действительным, что казалось - омут не имеет дна. Вправо и влево меж нависающих, поросших лесом гор вилась кудрявая солнечная долина, окутанная белым черемуховым цветом.
Это была Инза-лаза-гоу: долина Серебряной скалы.
Несколько легких дымных столбов вздымались над ней. Один от костра пушистый и тучный, как опара, остальные - тоньше и темнее - из юрт: мужчины вернулись с охоты, и женщины начали стряпать.
VI
У изгороди, сложенной из карчей, Сарл наткнулся на женщину Суан-цай, окарауливающую огород от кабанов. Она не поклонилась и ничего не сказала ему: у народа удэ не существовало знаков показной вежливости. Он тоже не заговорил с ней, и она отвернулась в сторону, чтобы не тревожить человека взглядом.
Сарл несколько минут любовно смотрел на молодые, покрытые рыже-бурым ворсом побеги боба "чьингтоу", на ярко-зеленые стрелки кукурузы. Он испытывал такое чувство, точно все это росло из него...
Из-за реки доносились громкие мужские крики и взвизгивания, особенно слышен был пронзительный хохот Вадеди. По этому оживлению, необычному для молчаливого и сдержанного народа, Сарл понял, что охота была удачной.
На той стороне реки, заросшей ольхой и черемухой, видны были вытащенные на берег лодки - легкие оморочки с острыми носами и кормами, более крупные долбленые плоскодонки с загнутыми кверху лопатовидными носами. Сарл, приложив руку ко рту, издал трещотный мелодичный звук, - так кричит желна. Подросток лет четырнадцати с подвернутыми выше колен штанами - ноги его были покрыты незаживающими язвами - перегнал одну из лодок на эту сторону.
- Что так кричат? - спросил Сарл, садясь на корточки, когда мальчик оттолкнулся от берега.
- Люрл... - кратко ответил тот.
- Этакий насмешник! - улыбнулся Сарл, и улыбка больше не сходила с его губ.
На широкой вытоптанной поляне вокруг костра, разведенного между рыбными сушилками и фанзой с двухскатной тростниковой крышей, из-под которой висели оленьи выпоротки и мешочки с медвежьей желчью, - сидели, в большинстве с трубками, а некоторые еще с ружьями, в островерхих кожаных шапках с беличьими хвостами и красными шнурами, но некоторые без шапок и голые по пояс, в большинстве худощавые и среднего роста, но некоторые, выделяющиеся своим здоровьем, - взрослые мужчины, человек около двадцати, из родов Кимунка, Амуленка и Гялондика. С цветущих черемух, сквозь которые виднелись разбросанные по лесу продолговатые юрты, повевала на людей желтая плодоносная пыльца.
Насмешник Люрл, сбросивший три своих кафтана (Сарл, подходя к костру, прежде всего увидел его мускулистую, точно плетенную из ивняка, оливковую от солнца и грязи спину), говорил что-то невозмутимо спокойным тоном, без единого жеста, но после каждого его слова люди, роняя трубки, покатывались от хохота:
- Ай-я-я! Да! Да! Да!..
- Ай-е-е-е!.. Ейни ая!..
Не смеялись только двое: старый Масенда, на голову возвышавшийся над остальными, не выпускавший трубки из окаменевших губ, - он смеялся одними глазами, - да еще пришлый худощавый таза в китайской кофте. Месяц тому назад он с помощью брата убил своего "цайдуна" за то, что тот продал в Китай его ребенка. Брат был пойман и живьем закопан в землю, а таза с женой скрылись в Инза-лаза-гоу. Он страдал от отсутствия опиума и, хотя был когда-то таким же удэге, ни слова не понимал по-удэгейски. От униженности он так раздвигал потрескавшиеся губы, что получалась не улыбка, а жалкая гримаса.
Неподалеку от костра возвышалась подплывшая кровью груда зверья: горбатые щетинистые кабаны с сочившимися сукровицей пятками, рыжие изюбры, вывалившие длинные малиновые языки, скорчившаяся, как спящий младенец, тонконоздрая кабарожка, - тут были одни самцы: весной не полагалось убивать самок.
Женщины - молодые, гибкие и маленькие, и постарше, уже немного грузнеющие, - в длинных, разузоренных по борту и подолу, окровавленных кожаных рубахах, растаскивали зверье по юртам; некоторые потрошили его, шустро выбрасывая локти, ловко орудуя длинными охотничьими ножами. Сухонький старичок с барсучьими ушами, склонив плоскую, невыгибающуюся спину, расправлялся с трехлетком - черным медведем, мертво оскалившим кривые пенистые зубы, - к медведю - родоначальнику народа удэ - не смела прикасаться женщина. Старик приготовлял его к празднику "съедения медвежьей головы". Лохматые поджарые псы носились вокруг или, усевшись на выщипанные в драках зады, умильно поглядывали на людей, дыша и подвывая.
- Ай-я!.. Го-го!.. Да! Да!.. - дико кричали люди.
По тому, как смущенно и неуверенно, хотя и безобидно, смеялся Монгули толстощекий, рябой и безбровый удэге с длинными, до колен, руками, прославившийся тем, что единственный в истории народа, для которого даже трахома часто бывала смертельной, не умер от оспы, - но тому, как он смущался, Сарл понял, что потешаются над Монгули.