Выбрать главу

- ...Ба-а-ба... Ба-а-ба... - нежно и жалобно пела женщина.

Над лесом багровое садилось солнце; по небу стлались червонные полосы; скала Инза-лаза вздымалась над окутанной тенями падью, как пурпурный шатер; пахло черемухой и древним чадом пропекаемого на углях мяса. У опадающего костра сидели люди с вогнутыми носами и усеченными затылками, и один из них говорил:

- Нет, я верю в сны... Охеза-Хариус чуть не лишился жизни за то, что не верил в сны...

Вдруг тонкий, пронзительный и беспомощный крик донесся из-за черемух. Люди подняли головы. Собаки, не проявляя беспокойства, продолжали свою возню. Крик повторился и слышен был уже по всему поселку.

Это плакал только что народившийся ребенок Вадеди.

С черемух, изнемогая от тяжести, сыпалась желтая плодоносная пыльца, и люди, поднявшие головы, чувствовали себя неотъемлемой частью этого единого, могучего и неосмысленного плодотворения.

Сарл стоял у входа в жилище, не решаясь войти, и о древним благоговением слушал плач чужого ребенка и полный любви и жалобы голос своей подруги:

- ...Ба-а-ба... Ба-а-ба...

VII

Мартемьянов и Сережа провели ночь перед выступлением отряда Гладких в хоромах старовера Поносова.

Сережа проснулся оттого, что кто-то, выходя из горницы, оглушительно, как показалось во сне, хлопнул дверью.

Еще не светало, - окна были свинцовыми от тумана. Со двора доносились смутная возня, далекий, несердитый голос Гладких, - он кого-то ругал. Мартемьянова в горнице не было.

"Что же случилось? - подумал Сережа. - Да, пора выступать... Да, приехала Лена!" - вспомнил он, садясь на койке.

Он быстро оделся и вышел на крыльцо.

На улице уже чуть развидняло. Сережу охватил бодрящий холодок. В тумане у темных строений копошились люди: вытряхивали шинели, свертывали скатки. Из сараев выводили вьючных лошадей. Мешковатый и грузный партизан слезал с чердака, цепляясь задом за перекладины лестницы и громко зевая. Сережа улыбнулся, узнав Бусырю, над которым партизаны потешались вчера на пасеке.

- Э, уже собираются, - послышался у ворот звучный и приятный Сереже тенорок.

Сын Боярина, Федор Шпак, в перетянутой патронташем шинели, с сумкой за спиной и винтовкой на ремне, прихрамывая, вошел в ворота.

- Здорово, полковник! - весело сказал он плечистому партизану, счищавшему грязь с копыта у лошади.

- Здравствуй, анафема без ноги, - сдержанно ответил тот.

- А я думал, вы спите еще, ан, выходит, сам мало не проспал... Не знаешь, в какой меня взвод определили?

- Гладких придет, скажет... Тпрру-у, брюхатый!.. Он тебе скажет, повторил плечистый партизан, обивая копыто.

Из черной, растворенной настежь двери сарая напротив доносились знакомые голоса: один - спокойный, строгий и грустноватый - Сережа сперва не узнал, другой же - по-детски картавый и дерзкий - он различил бы из сотни.

- Как это так - не дашь? - грустно и строго говорил первый голос. Отряд пеший, а ты на лошади?

- Они мне не указь, - презрительно отвечал Семка Казанок. - Они, мозет, своих жалели, а я свою из дому привель...

- За это спасибо... Она и останется за тобой, мы только навьючим ее...

"Да ведь это Кудрявый!" - узнал Сережа первый голос.

- А я не дозволяю!.. - запальчиво ответил Семка.

- Ну, этого не может быть, чтобы ты не дозволил... - Кудрявый высунулся из сарая и, мельком взглянув на Сережу, крикнул в туман: - Быков!.. Патроны лучше на Казанкова: этот подюжее, а на Гнедка - сухари!..

Сережа, повеселев оттого, что так унизили Казанка, вернулся в сенцы, нащупал в темноте бочку и берестяной туесок на ней и, выйдя на крыльцо, умылся, перегнувшись через перила, набирая полный рот воды и мужественно фыркая.

Туман редел и золотился, когда отряд - двести с лишним человек, построившихся по четверо в ряд, с винтовками на ремнях, с Кудрявым и Гладких во главе и двадцатью вьючными лошадьми в арьергарде, - тронулся, шоркая сапогами, по Ольгинскому тракту, провожаемый лаем староверских собак.

Голосистый Шпак, шедший, прихрамывая, в передней колонне, завел "Трансвааль" - песню, которую в эти страдные дни певали не только во всех отрядах, но даже на вечерках, даже малые ребята. Отряд стройно подхватил. Сережа, шагавший с Мартемьяновым вне рядов, тоже подтянул звенящим альтом, слыша и выделяя свой голос в общем хоре. Над ними раскрылось звонкое небо, ударило жаркое пыльное солнце, горные отроги взялись нежным паром, как конские крестцы.

Вспомнив подслушанный им разговор в сарае, Сережа оглянулся: мелкокопытный, с серебряными ноздрями конек в яблоках - собственность Казанка - шел позади серых колыхающихся колонн навьюченным. Вел его, однако, не сам Казанок, а Бусыря, тяжело ступавший медвежеватыми толстыми ногами, видать, сильно потевший под сдвинутым на затылок малахаем. Казанок шел рядом, склонив набок белую головку в американской шапочке и пыля плетью, которая болталась у него на кисти. Иногда он неожиданно хватал Бусырю за ногу или, извернувшись, бил его каблуком сапожка по заду. Бусыря неуклюже отмахивался и кричал на него, но тотчас же его мясистое лицо расплывалось в улыбке: принимать издевательства за шутку было, очевидно, главным средством его самообороны в жизни.

Сережа с уважением поглядывал на Гладких, легко и сильно шагавшего впереди в мохнатых запыленных унтах, с закинутым за спину японским карабином. Под ворсистой рубахой, плотно облегавшей его могучие, статные плечи, перекатывались округлые мышцы. Их мягкое, атласное движение вдохновляло и радовало Сережу.

Незаметно поравнявшись с ним, Сережа попробовал вызвать его на разговор. Несмотря на то, что Сережа не, раз мечтал о встрече с подобным человеком и сам хотел быть таким же, он мало представлял себе, о чем с ним можно разговаривать. Наконец он высказал предположение, что Гладких должны быть хорошо известны эти места.

- Места? - переспросил командир, повернув к нему смуглое лицо, раздувая вороные усы. - Места, малец, ничего... Места, малец, кое-как, - добавил он, откровенно не поняв, о чем его спрашивают.

- Ну да, вы здесь давно живете... - почтительно заметил Сережа.

- О, мы здесь самые первенькие! - сказал Гладких с усмешкой. - Старик мой приплыл сюда... Обожди... Родился я в семьдесят седьмом - как раз в этот год тигра его покарябала... жили они тут к тому времю уж лет восемнадцать... Выходит...

- В пятьдесят девятом? - подсказал Сережа.

- Да, приплыл он сюда в пятьдесят девятом - вот когда он приплыл...

Сережа вспомнил, что в это время не было еще Суэцкого канала: отец Гладких плыл вокруг мыса Доброй Надежды, и плыл под парусами. "То-то ему было о чем рассказать!" - подумал Сережа, нарочно представляя себе не того скромного сивого мужичонку, о котором говорил вчера Мартемьянов, а доблестного пионера с бронзовой волосатой грудью и трубкой в зубах.

- Да что толку, - неожиданно сказал Гладких. - Приплыли они - и сели в лесу, как дураки. А ведь тут тогда - земля-а!.. - И он, сверкнув глазами, мощно повел вокруг своей тяжелой ручищей. - Староверы лет через двадцать какие десятины подняли!.. Видал, как живут? Здорово живут, малец! воскликнул он с зычной завистью.

- А сильно она его... покарябала? - спросил Сережа.

- Тигра-то?.. У-у, покарябала на совесть. Можно бы больше, да некуда... из кусков, можно сказать, склеили.

- Здорово!.. А вы на них тоже охотились?

- И все-то тебе нужно знать! - Гладких легонько прихлопнул его по фуражке. - Охота у нас, малец, на белок... Восемь гривен шкурка в старое время. А убивали мы их по триста, по четыреста на человека за зиму... А то один год - был я еще мальцом вроде тебя - так много их навалило, по хатам бегали. Мы их палками били... До того, стерва, очумеет, - говорил Гладких, оживившись, - приткнется к жердине, а тут ее - хрясь! - Он рубанул рукой, показывая, как они это делали. - Потом - на рябцов: птица такая, ее буржуи едят... Бьют их тоже к зиме, чтобы не провонялись...