Семка всегда чувствовал особенную среди других людей, бескорыстную любовь отца к нему и оттого, не интересуясь его делами, был ему предан, а оттого, что был предан, немного боялся его.
- Бычка-то подариль? - сказал Семка, почтительно и весело глядя на отчима.
- Все одно б отобрали, - улыбнулся Казанок.
- Как съездилось тебе? - спросил Семка.
- Хорошо съездилось... Такого человека нет, чтоб пымал меня, такой человек еще не родился, - сказал Казанок, как всегда во время сильной выпивки начиная хвастаться. - На обратном путе в Хмельницкой подсадил большевицкое начальство с города, - замухрышчатый такой, а умен, умен, не переговоришь, - и дочку Владимира Григорьевича. Ладная краля, только руки тонки... А как он седни, Владимир Григорьевич, на сходе меня громил. Слаба у людей память на доброе... Такая жарня была, а я все отмалкивался, а все и я к власти выхожу - на съезд попал... Вот выпиваем сидим, - сказал он с виноватой улыбкой, дико покосившись на дверь. - А тебе как съездилось?
- А мне что сделают? Я против тебя коротенький, - усмехнулся Семка. Друзька твоего, Митрия Лозу, хунхузы прирезали.
Он рассказал о том, как от неожиданности чуть не выдал себя, признав в человеке с перерезанным горлом одного из уполномоченных отца.
- Одну лошадку он ничего вёль, крепенькая лошадка...
- Жалко... Веселый был человек, - сказал Казанок. - Ладно, хоть концы в воду... С начальством ладишь?
- Смотря с каким... Гладкого вай-фудинского знаесь?
- Старика знавал...
- Сын его... В отряд к себе взяль. А другой у них в отряде есть, Кудрявый Семен, - не больно рад. Святой такой, вроде старуськи, что у мамаши сидит, - презрительно сказал Семка.
- Как Ольгу брали, там был?
- Сам браль...
- Совался, поди, куда надо и не надо?
- Да не хоронилься, - усмехнулся Семка.
- И дурачок... Жить дома будешь?
- Чего мне у тебя жить, - Семка лукаво прищурился, - я с партизанами.
- Умен, хвалю, умен... - засмеялся Казанок. - Гляди только, когда их вешать будут, чтоб и тебя не прихватили.
- Такой целовек еще не родилься, - повторил Семка его слова. - Разве вот ты? Я против тебя коротенький, - снова сказал он.
- Пожалею, может...
- А ты сейчас пожалей. Скажи, чтоб бельмастая баньку стопила, да покормили чтоб...
- Пойдем тогда, выпьем с нами, - сказал старый Казанок и, качнувшись своим статным телом, вместе с Семкой вошел в горницу, в которой шумели мужики.
XXVIII
Умывшись в баньке, перекусив и надев чистую голубую рубаху с горошком, сам весь чистенький и порозовевший, Семка отправился обратно в отряд.
Чтобы сократить путь и избежать скучных разговоров с партизанами в отцовском дворе, он пошел задами, вдоль заросшей ряской проточки под отрогом. Проточка эта впадала в реку у самого провала. Вечернее солнце над дальним синевшим хребтом за рекой било вдоль по проточке, золотило макушки деревьев на склоне отрога и листья ольхи по эту сторону проточки. Под ольхами было уже темновато; пахло сыростью; пели вечерние комары.
Семка шел, хватаясь руками за дощатый заборчик, огораживавший выходящий к проточке сад Костенецких. Слева, впереди от себя, по той стороне проточки, он услышал какой-то всплеск и шорох. Сквозь ольху видна была часть лодки, и что-то белело и двигалось в ней. Семка осторожно раздвинул ольху и высунулся на проточку.
Нос лодки был вытащен на противоположный берег. На широкой корме вполуоборот к Семке сидела девушка в нижней городской рубашке. Она, видно, только что выкупалась: одежда ее лежала возле в лодке; голова была обвязана полотенцем, чтобы во время купания не замочить волос. Волосы у нее были большие: тюрбан на голове был велик. Что-то зверушечье и детское было в ее тонких руках и острых плечиках и в том, как она, сполоснув одну ногу и помотав ею в воздухе, сняла с головы полотенце, освободив большую темно-русую косу, упавшую ей через плечо, и, обтерев ногу полотенцем, стала натягивать чулок.
Натянув один чулок, она так же сполоснула и вытерла полотенцем другую ногу и, держа ее на весу, стала искать другой чулок, перетряхивая одежду, и, неосторожным движением встряхнув что-то, выронила чулок в воду. Она было подхватила его голой ногой, но чулок уже отплыл; тогда она, сильно перегнувшись с лодки, попробовала достать его рукой, но чулок медленно уплывал.
Семка, с шумом раздвинув ольховник, как был в сапогах и в одежде вступил в воду и, даже в воде сохраняя небрежное изящество своей походки, пошел за чулком. Ближе к той стороне вода достигла ему по грудь, но он все же схватил чулок и, подняв руки, с одной из которых свисала плеть, а с другой чулок, преодолевая несильное течение, подошел к лодке и протянул девушке чулок.
Она не испугалась, не вздрогнула, когда он неожиданно вошел в воду, только неторопливо поправила рубашку на плече и на коленках.
Взяв чулок, удивленно приподняв широкие темные брови, она сверху смотрела на него из-под длинных ресниц большими темно-серыми глазами.
- Вы... кто? - медленно, как бы в раздумье, спросила она.
- Я Казанок, - ответил он, по-мальчишечьи просто глядя ей в лицо.
- Казанок - это что?
- Что? - удивился он. - Это я Казанок, фамилия моя...
- Хорошая фамилия... очень... - в раздумье сказала она. - Вот что: перегоните лодку на ту сторону.
Он, взявшись рукой за корму, стащил лодку с берега.
- У вас очень белая голова, - сидя к нему спиной и натягивая чулок, говорила она, пока он переводил лодку, - как меховая, ее хочется пощупать... Вам не жалко было сапог, когда вы полезли в воду?
- Очень... А особливо рубаську, - она у меня с гороськом, - усмехнулся Семка.
- Нет, правда?
- А то нет? Рубаська новая...
Он повернул лодку и вытащил ее носом на берег.
- Вы не смотрите, пока я оденусь, - говорила она, держась обеими руками за края лодки.
- Все одно я уже видель все, - наивно и дерзко сказал Семка, выпрямляясь и прямо глядя на нее.
- Ну, это не считается. Отвернитесь.
Семка отвернулся. Вода стекала с него, и сапоги его были полны воды.
- Вы похожи на мальчика, - говорила она. Голос ее звучал невнятно, она, видно, держала зубами шпильку. - Это хорошо так сохраниться... Я вот все хожу по этим местам, и мне все хочется стать такой же, какой я была когда-то здесь же, девочкой... - Она вынула шпильку, и голос ее снова ясно зазвучал. - Да, я хотела бы стать такой же, как тогда, а все чувствовать так же, как я чувствовала тогда, но, видно, это уже невозможно.
Семка вспомнил, какой она была девочкой, и нашел, что она была некрасивой девочкой, а теперь стала хороша, но он не знал, как выразить ей это, и смолчал.
- Вот я и готова, - сказала она, выходя из лодки. - Спасибо, что помогли...
Они некоторое время молча, без смущения, как могут стоять только дети, стояли друг против друга, не стесняясь встречаться глазами, - он весь мокрый, со свисающей с руки плетью, - она свежая после купанья с полотенцем через плечо.
- Мне - сюда, - указала она на дыру в заборе.
Она вдруг протянула руку, и он почувствовал нежное прикосновение ее ладони между ухом и американской шапочкой.
- Совсем меховая, - серьезно сказала она. - До свидания, Казанок...
Она просунулась в дыру в заборе и, не оглянувшись на Семку, исчезла в кустах.
Он еще стоял возле забора, когда она с полотенцем через плечо, в туфельках без каблуков, шла по аллее к дому. Солнце золотило полные уже листья яблонь и обмазанные известкой стволы, грело ей щеку. Стучал дятлик. С улицы чуть доносились звуки гармони.
Окно на кухне было открыто. Аксинья Наумовна гремела посудой, напевая что-то.
- Вот она, запропащая... А мы уж отобедали...
- Папа в больнице?
- Давно ушел.
- А Петр Андреевич обедал?