Лена сидела спиной к Алеше, свесив ноги, вобрав голову в плечи. Изредка косясь на нее, Алеша видел ее малиновую шапочку и большую темно-русую косу.
Прошлым летом после известных выборов в думу Соня Хлопушкина, смеясь, рассказала Алеше, как ей посчастливилось попасть в уполномоченные вместе с воспитанницей Гиммеров, дочерью врача Костенецкого, и использовать неопытность Лены во время выборов. Соня хотела, чтобы человек, с которым она жила и которого любила, знал все об ее прошлом. И поэтому, вспомнив о посещении ее Леной в детстве и о том, что получилось, когда она была приглашена Леной в дом Гиммеров, Соня не постеснялась рассказать Алеше и о том, какой она, Соня, была тогда бедной и робкой девочкой, и как пренебрежительно, по-барски отнеслись к ней дети Гиммеров, и как ее не пригласили обедать, и как она обиделась тогда на это и расплакалась. Обида, нанесенная ей в детстве, уже потеряла для Сони личную остроту: Соня знала теперь вещи более важные, среди которых ее личная обида была уже одной из многих частностей. Но неприязненное отношение к Лене - как представительнице дома Гиммеров - осталось в ней и сквозило в каждом ее слове. По рассказу Сони, Лена была развращенная средой, взбалмошная, влюбленная в себя и ханжествующая барышня, и ее участие в выборах было тоже не что иное, как взбалмошность и ханжество.
Но в своих отношениях к людям Алеша редко руководствовался заранее сложившимся представлением, а больше верил собственным наблюдениям. И когда он вчера переговорил с Леной и вспомнил, как она держала себя в поезде, ему показалось, что девушка эта, пожалуй, скромна и навряд ли можно ожидать от нее чего-либо сознательно враждебного. Скорее это была одна из тех щепочек, которые в нынешнее время волны во множестве прибивают то к одному, то к другому берегу. А то, что дочь Костенецкого прибило именно к этому, а не к другому берегу, было вполне объяснимо.
Девушка была еще вдобавок и недурна собой, а Алеша, признаться, любил красивых девушек (несмотря на свой маленький рост и ежовую головку, он был когда-то по этой части первым парнем в своем переулке), и он настроился провести дорогу в веселых и приятных разговорах.
Но он ошибся. Использовав все идеологические и более прямые житейские подходы, Алеша убедился, что девушка не склонна к разговорам, и перенес внимание на мужика.
При дневном свете мужик не производил того странного впечатления, что вчера, - мужик явно определился: крепкий, зажиточный, лет пятидесяти, мужик, замкнутый в себе, как сундук. Но его кремневое лицо в черной курчавой и жесткой, как проволока, бороде, смелый и диковатый взгляд чем-то привлекали Алешу. Алеша попытался завести с ним хозяйственно-политический разговор. Однако и мужик не порадовал Алешу: мужик отвечал скупо и неохотно.
А солнце начало припекать, а зад у Алеши после верховой езды нестерпимо болел, а каурая, сытая лошадка не торопилась, а в упряжи Алеша чувствовал какой-то неуловимый непорядок, а в нос Алеше забивалась пыль - Алеша заскучал.
Надвинулся хвойный лес, дорога пошла вдоль самой реки по каменистому ложу. Река врезалась в горный отрог, покрылась пеной и запестрела мшистыми валунами. Открылось узкое темноватое ущелье, - такие в здешних местах зовут "щеками". Стук колес заглушался шумом реки. Скалы громоздились с боков в немыслимую высоту, зияли мокрые темные пещеры, солнечная пушистая елочка росла под самым голубым небом на каменистой площадке. На поворотах солнечный луч проскальзывал в ущелье, посверкивали кварцы, гипсы, - Алеше чудился блеск металла.
- Послушай, - сказал Алеша, - тебе неизвестно, не находили ли тут камней, вроде тетюхинских, с рудою?
- Их никто тут и не искал, - хмуро ответил мужик.
- Нет, искать - искали! - воодушевился Алеша. - Искали при царской еще власти. Согласно ихних данных - большая тут где-то залежь медной и цинковой руды, залежь на весь мир, миллионы и миллионы тонн. Только по ихнему заключению процент меди и цинка тут такой малый, что нет выгоды разрабатывать, - язвительно подчеркнул Алеша. - Оно и понятно: они, видишь, исходили из своего буржуйского копеечного размаха. Им бы, чтоб кучно лежало, да на поверхности, да богатый процент, да чтобы без затраты средств быстренько выкачать, да денежки в карман положить... А между прочим, при таком счастливом обстоятельстве, что рядом лежат неслыханные запасы угля и руды, тут можно было б денег не пожалеть - какую-нибудь сотню-другую мильончиков выбросить, - небрежно сказал Алеша, - и построить заводы такого размаха, что эта самая руда оправдала бы себя, не глядя на малый процент меди и цинка... А им бы только урвать да нажиться, - вот они как работали, хозяева наши!
Мужик вышел из своей каменной задумчивости, - глаза его зажглись умным блеском.
- Да... работали плохо, - сказал он медленно и тяжко, - а будет ли лучше - неизвестно. Лучшего пока не видать, - сказал мужик, подхлестнув лошадь вожжами, и снова Алеша заметил какую-то неполадку в упряжке.
- Хозяев прогоним, все будет наше, для себя будем лучше работать, уверенно сказал Алеша.
- Рады бы верить, да уж и веры нет, - усмехнулся мужик.
- Это уж, хочешь верь, хочешь нет, а так будет... Я тебе вот что скажу: старому строю многое то недоступно, что доступно нам. Возьми, к примеру, уголь. Сколь человеческого труда кладется, чтоб его из-под земли достать. А зачем его из-под земли доставать? Ведь его можно и под землей жечь, а энергию использовать.
- Сказки...
- Сегодня - сказки, а завтра... Э, вон оно что! - вдруг обрадованно воскликнул Алеша. - То-то я все смотрю, а угадать не могу: ты, брат, одну вожжу под чересседельник пропустил.
- Ишь глазастый! - криво усмехнулся мужик, придерживая лошадь. - Я уж и сам давно вижу, - запрягал-то в темень, - да неохота было останавливаться, думаю, перевожжаю при случае...
И недовольный тем, что городской человек заметил его мужицкую неполадку, он соскочил с телеги и перевожжал, грубо крича на лошадь.
- Я говорю, сегодня это - сказки, а завтра это - уж живое дело, тоненько продолжал Алеша, когда мужик снова вскочил в телегу, - а сказки уже пойдут новые: например, каким путем на другие планеты добраться? Это ведь тоже штука полезная может быть. Сегодня, скажем, ты на земле, а завтра поехал на какую-нибудь захолустную звезду, как в дальнюю деревню в волости...
Мужик удивленно покосился на Алешу, - не смеется ли тот над ним, но Алеша не смеялся. Ра фантазера Алеша тоже никак не походил, - он говорил о поездке на другие планеты спокойным, обыденным тоном, как о деле давно решенном, - и мужик снова стал внимательно слушать его, все более темнея лицом.
- Или вот атомную энергию использовать, - продолжал Алеша. - Силища какая! Об этом даже подумать страшно, а ведь используют когда-нибудь. Атомную энергию. А? - выкрикнул он и весело посмотрел на мужика.
Мужик стиснул челюсти, и по кремневому лицу его прошла огненная искра.
- Да, работали плохо, - сказал он тяжко и зло, - а тому, кто мог бы работать, ходу они не давали, это верно... Вот хоть меня возьмите, - и он прямо взглянул на Алешу своими смелыми черными диковатыми глазами. - Прибыл я сюда лет тридцать назад, человек молодой, семьей не связан - только жена. Не скрою: были у меня деньги - немного, но были. Взглянул я на эти края взор у меня помутился! Подумай: земли непаханые, поемные луга, чертовой силы реки, миллионы десятин лесу, в земле - уголь, золото, руда - само дается, только бери, а людей нет, а те, что есть, на печи лежат. Разворотить бы, думаю, недры эти, лесопилки поставить, крупорушки завертеть, плоты, пароходы по рекам пустить! Начну, думаю, с малого - голова на плечах есть, руки крепкие, деньги найду - будет по-моему. Мне вот скоро шестьдесят стукнет, давно уже кинула меня та мечта, а как вспомню свою надежду, молодость свою, жизнь свою, - с дикой силой говорил мужик, - живет во мне обида эта, испорченная эта кровь... Да ведь верно! За что ни возьмись - тысяча заслонов. Писарю и старшине в руку сунь, приставу сунь, "крестьянскому начальнику" сунь, еще десяток канцелярий ублажи, и вертятся, вертятся они, бумаги эти, а толку нету. Поверишь, был такой закон, что на разработку недр земных в этом краю нужно разрешение в самом Петербурге получить, а здесь неполномочны. Мыслимое ли то дело для мужика! Сам ведь не поедешь, а бумажка что - она, может, дальше областной канцелярии не идет! Лет двадцать я с этой растреклятой властью воевал. За что я только не брался - за землю, за лес, за мукомольное дело, - крах за крахом: кредиту нету, веры мужику нету, справедливости нету, - с силой подчеркнул он. - Десятки раз летел я на самое дно и выбирался сызнова. Бился, бился, да уж и сила ушла, и уж нагар на сердце лег. Плюнул я на все - жить же надо - и пошел вертеть то, что рядом лежит, на что ума и силы не надо, - там торгану, там перекуплю, там сбарышничаю... Мне вот говорят: ты, дескать, барышником был. Да, был! Я вон сейчас все партизанам отдал - и дом отдал, и скот отдал, и одежду с себя сыму - на что оно мне? Разве то дело, что не пощупаешь, что после себя следу не оставляет! Вертится оно, вертится в руках - товары, лошади, деньги, - а на что мне деньги? Я их в воду бросать могу - вот что мне с них!