"Да уж ты бросишь!" - только и успел подумать похолодевший от изумления Алеша.
- Когда б я мог видеть, ощупать плод трудов своих, людям оставить его, - вот здесь дебрь была, а теперь рудник или деляна, вот здесь по реке карчь плыла, а теперь пароходы идут, вот здесь мужик зубами зерно грыз, а теперь крупорушка дымит... Я-то все одно умру, - у меня и детей-то нет, один приемыш, - а, умирая б, знал: моим это размахом, моим умом, моим старанием пользуются люди... Да, видно, уж не суждено в странишке нашей развернуться по хорошему первопутку. Скоро помирать, а зачем жил - неизвестно. Сломанный я весь, - с горечью сказал мужик.
- Кого ж ты в этом винишь? - спросил Алеша.
- Ясно, старую власть виню...
- А какая власть тебе боле по душе? - осторожно, чтобы не спугнуть мужика, спросил Алеша.
- Про это мы знать не можем, мы в политике не сильны, - хмуро сказал мужик. - Сдается, коли б было у нас, скажем, как в Америке, край бы наш теперь на все страны шумел...
"Эге, брат, - подумал Алеша, - ты, оказывается, знаешь, что тебе нужно, не хуже нашего..." Он вспомнил вдруг о едущих впереди в двуколке американцах.
- А не приходила тебе в голову мыслишка, - сказал Алеша, - что и в Америке той один выбивался вверх, а сотни тысяч шли и идут на дно. Значит, во-первых, нет и там справедливости, а, во-вторых, если и повезет тебе, где у тебя гарантия, что завтра не придет сильнейший и не пустит на дно и тебя?
- По крайности, один на один потягаться можно, - усмехнулся мужик, сверкнув белками. - В том, что умнейший и сильнейший верх берет над глупым, над слабым, да над лодырем, в том несправедливости нету...
- Стало быть, по-твоему, сила и ум только одиночкам вроде тебя присущи, а сотни, тысячи и миллионы людей вроде скота? Не похоже это на правду! Мало ли людей золотого ума, завидного характера трудятся, как каторжные, а все их к земле гнет. Видно, сила и ум, кои ты славишь, не в голове и в руках, а в том самом чистогане. Этой силы у тебя маловато, оттого ты и сломанный: ты сам попал под колесо, а хотел бы других под колесо загнать. А люди, коих бы ты мял и душил под колесом, - тоже живые люди: им, поди, тоже хотелось бы почище да посветлей. Выходит, ежели б ты вылез и пробился, достиг бы ты счастья для себя, а тысячи и тысячи людей изломал и поверг бы в пучину горя и несчастья...
- Счастье... Счастье!.. - с внутренним ожесточением сказал мужик. - В чем оно, счастье? Для каждого оно разное, и каждый не знает: что оно? Разве оно в богатстве? Покажи ребенку сахар, он тянется - вот оно счастье! - а в рот взял, тянется к другому. Счастье в том, чтоб достигать...
- Это верно, - согласился Алеша, - да не только в том, чтоб достигать, а и в том, чего достигать. Надо добиться такой жизни, чтобы каждый человек мог расправить свои силы и возможности не за счет другого, а к общей радости и пользе...
- Это баптисты проповедуют, а сами друг у друга курей крадут, - зло усмехнулся мужик.
- Ну, мы не баптисты, - спокойно сказал Алеша, - мы у теперешних хозяев жизни не курей крадем, а ломаем им хребты. А когда добьемся своего, люди создадут для себя что-нибудь почище да повеселей твоих крупорушек...
Мужик замолк.
Они выехали из ущелья в широкую долину, залитую солнцем.
- Но ведь и тогда, когда люди будут так счастливы, как вы объяснили, вдруг тихим голосом сказала Лена, - никто не будет гарантирован от того, что вдруг на улице не свалится ему на голову кирпич и не изувечит его?
Алеша быстро обернулся к ней, но увидел только малиновую запылившуюся шапочку и темно-русую косу.
- Думаю, люди научатся строить такие дома, из коих не будут вываливаться кирпичи, - насмешливо сказал Алеша.
- Я ведь иносказательно, - улыбнулась Лена.
- Я тоже иносказательно, - спокойно ответствовал Алеша.
- Но ведь смерть-то все-таки существует?
- Существует пока... пока существует, - сказал Алеша таким тоном, точно он уже был бессмертен.
В молчанье они углубились в заросли вербняка, сквозь который заблестела вода. Они подъехали к будке паромщика. Большая река плавно катилась перед ними. Паром приближался к той стороне ее, на пароме виднелись двуколка с американцами и хмельницкий председатель, спешившийся и державший в поводу лошадь. За зеленым увалом того берега выступали крыша села и три церковных маковки. Справа, ниже по реке, краснел высокий скалистый обрыв лесистого отрога, возле которого впадала в реку проточка.
Алеша и Лена соскочили с телеги и спустились на сходни. Видно было, как паром причалил к тому берегу. Двуколка с американцами протарахтела по сходням, хмельницкий председатель свел лошадь и взлез в седло, и двуколка и председатель скрылись за увалом.
Китаец-паромщик, в подвернутых штанах, тянул за канат, - паром, брунжа катком, быстро продвигался к этому берегу.
Лена с окаменевшим лицом смотрела на скобеевские крыши.
- Но ведь человеку хочется быть счастливым уже сейчас, - сказала она, не оборачиваясь, - разве это возможно?
- Возможно ли это? - нехотя переспросил Алеша (с того момента, как разговор принял такие беспредметные формы, он перестал интересовать Алешу). - Отдавать свои силы за более справедливый строй жизни... - Он помедлил. ...Отдавать за это свои силы, ежели знаешь, что это возможно, что это неизбежно, ведь это тоже счастье...
Паром мягко стукнулся о сходни и чуть отошел, - паромщик бросил Алеше конец и, схватив другой, спрыгнул на берег. Они подтянули паром и закрепили причалы.
Алеша, обтирая запачканные ладони, жмурясь, подошел к Лене.
- А вы счастливы? - серьезно и тихо спросила она.
- Да как сказать, ведь у меня ревматизм, - сказал Алеша, легко всходя на паром.
VIII
Возле просторного поповского дома против церкви мужик ссадил Алешу. Алеша со свертком под мышкой в волнении остановился подле крыльца. Сидящие на крыльце чубатые ординарцы, при шашках и шпорах, с любопытством смотрели на Алешу. В распахнутые ворота видна была двуколка американцев с белым флажком. Группа партизан обступила смущенно улыбавшегося американского солдата и партизана в заячьей шапке, с увлечением рассказывавшего что-то.
Алеша быстро взбежал на крыльцо.
В большой светлой комнате стрекотала машинка, - Алеша увидел курчавый затылок машинистки. Черноголовая женщина, подстриженная по-мужски, в черных штанах и сапогах, и парень писарского вида печатали что-то на гектографе.
- Могу я видеть Суркова?
Женщина в сапогах, отложив валик, искоса посмотрела на Алешу.
- Товарищ Сурков сейчас занят, - сурово сказала она, - у него представитель американского командования.
Алеша некоторое время незлобиво разглядывал ее. Женщина была бы красива, если бы не этот ее мужской наряд и прическа. Глаза у нее были большие, черные, недобрые; волосы, очень густые и жесткие, воинственно спускались на лицо возле ушей, как бакенбарды. У пояса был наган. Крупная темная родинка сидела на ее щеке.