— Это обязательно? — удивленно спросил я.
— Иначе посетители не допускаются, — без улыбки ответила она.
Проводив меня до 803-й палаты, медсестра осталась снаружи, затворив за мной дверь таким торопливым движением, будто прихлопнула крышкой бурлящую кастрюлю.
Палата была большая, просторная, но в ней стояла всего одна кровать — точнехонько посередине, на равном расстоянии от каждой из стен. Мистер Кэй лежал на спине, уставившись в потолок. Тонкая прозрачная трубочка шла от его запястья к какому-то сложному медицинскому устройству, стоявшему рядом с кроватью.
Он не сразу обратил на меня внимание. Чувствовалось, что ему трудно даже повернуть голову. Я подошел к кровати, и только тут он меня заметил.
— Спасибо, что пришел, Рони… — хрипло сказал он.
Голос у него был слабый, еле слышный. Я чувствовал себя неловко и скованно. Вся обстановка угнетала.
— Что с вами? — спросил я.
— Воспаление легких, — сказал он.
Я пробормотал что-то сочувственное, хотя, по чести сказать, совершенно не мог себе представить, каким образом можно подхватить воспаление легких в конце лета. Но тут он заговорил снова:
— А после воспаления (если оно вообще пройдет) навалится что-нибудь другое. И третье. До самого конца. Эта болезнь… она обычно так и протекает…
«Эта болезнь». Только теперь я понял, в чем дело. У меня перехватило дыхание. Он, видимо, почувствовал мое состояние и тут же поторопился успокоить: «Не бойся, я не заразный». Потом перевел взгляд на мой чудной наряд и обычным своим, деловым тоном, знакомым мне по нашим предыдущим разговорам, объяснил: «Это все для того, чтобы посетители не занесли еще какую-нибудь инфекцию».
К стене был прикреплен детский рисунок. Корявые буквы складывались в поздравление: «С Новым годом»! Ниже стояла дата — 7 сентября. Я невольно глянул на свои часы, показывавшие сегодняшнее число в отдельном окошке: уже четвертое!
Беспокойная ночь и утренняя спешка начисто выбили у меня из головы, что до роковой даты оставалось всего три дня.
Перехватив мой взгляд, мистер Кэй пояснил:
— Рисунок моего сына. Я ему рассказал, что наш еврейский год начинается в сентябре. Это единственное, что он знает об иудаизме…
Странно — несмотря ни на что, Кэй по-прежнему вызывал во мне теплые чувства. Я наклонился над ним, чтобы помочь немного поменять положение. И тут увидел на виске свежий кровоподтек.
— Это я вчера упал… — виновато сказал он. — В библиотеке на лестнице… Оттуда меня и привезли сюда, в эту палату…
— То-то я никак не мог вас найти, — отметил я. — Но вы пропали у меня из виду еще раньше, когда вышли на перерыв.
— Была причина, — негромко пояснил он.
— Вам не хотелось встречаться с той женщиной, которая ко мне подошла?
Последовал утвердительный кивок.
— Но почему?
Он прикрыл глаза, помолчал, а потом произнес:
— Теперь это уже не имеет значения.
Я стал рассказывать, как наткнулся на мисс Доггарти у него в кабинете. Мой рассказ он выслушал с полным равнодушием, будто уже все это знал или, по крайней мере, мог предположить, и тут же перевел разговор на другую тему:
— Хочу попросить тебя об одном одолжении…
С трудом дотянувшись до стоявшей возле кровати тумбочки, он извлек оттуда объемистый и основательно потертый кожаный кошелек, вывалил на тумбочку все содержимое (коробки с таблетками, пузырьки с каплями, тюбики с мазью), а сам кошелек, уже пустой, протянул мне:
— Там, за подкладкой, есть магнитная карточка. С ее помощью ты откроешь дверцу. Адрес найдешь на карточке. Номер шкафчика — тысяча девятьсот пятьдесят шесть. Это нетрудно запомнить — дата Синайской войны. Забери все, ничего не оставляй. И сожги. Или просто выбрось. И карточку тоже.
— Можете на меня положиться, — бодро заверил я.
Видно, он и в самом деле мне по-настоящему доверял — настолько, что даже не счел нужным поблагодарить, как будто все разумелось само собой. Это даже обрадовало. Так и должно быть между мужчинами. Не то что я: стоит кому-нибудь оказать мне самую ничтожную услугу, как меня переполняет настолько чрезмерная благодарность, что сам себе становлюсь противен до отвращения.
— Я буду вас навещать, — пообещал я. Но он только устало отмахнулся:
— Не знаю, сколько еще здесь пробуду…
О чем это он: о больничной койке или о своей жизни?
— Я скоро умру, — твердо, как о чем-то решенном, добавил он и замолчал.
Как мне себя вести? Впервые в жизни я прощаюсь с человеком, которого, скорее всего, больше никогда не увижу. Мне хотелось сказать ему: несмотря ни на что, мы были друзьями, — но вместо этого я почему-то пробормотал: