— В последнее время, — признался он, — недобрые сны мне снятся. Нынче ночью привиделось, будто с полным мешком кукурузы пришел я чуть свет на нашу старую мельницу. Гляжу: дверь распахнута, а на пороге — незнакомая серая собака и вот-вот метнется мне на грудь, чтобы вцепиться в горло. Лает, проклятая, а лая не слышно. Немая собака. Схватив камень, я швырнул его в собаку, и она отскочила в сторону. Вхожу на мельницу и дивлюсь: нижнее колесо крутится полным ходом, а жернова лежат без движения, и пыль на них в три пальца. А вместо деревянного корыта, куда должна ссыпаться мука, стоит черный гроб. Жуть меня взяла, выскочил наружу, а на дворе тьма, хотя минуту назад ярко светило солнце. В черном, как порох, небе вместо солнца виднелся тусклый круг, похожий на круг копченого красного сыра. Наверно, я кричал со сна, и отец разбудил меня…
«Одному отрубили руку в бою, а ему все еще мерещилось, что пальцы ее шевелятся и болят», — подумал я.
— Потерпи, Мата, может, все изменится к лучшему.
— Зауркан, — помолчав, отозвался он, — знай, если мне не удастся вернуться на родину, я умру.
Холод прошел у меня по спине. Я понял — это не слова.
— Не дури и не пой себе отходную, — устыдил я брата, стараясь одновременно предостеречь его от опасности и отвлечь от мрачных дум.
Но он пропустил сказанное мною мимо ушей:
— Ноурыз и его друзья уже готовятся к возвращению домой. Если о моем намерении присоединиться к ним узнают мать с отцом, то скорее умрут, чем согласятся не препятствовать этому. Молю, Зауркан, будь посредником. Говорят, это дело рискованное, можно запросто башки лишиться, но ведь беда законов не признает. Все дело в удаче, брат. Конечно, мать, отец, сестры, но если погибну, ты останешься с ними. А если доберусь до заброшенного дома родного, в охладевшем очаге его вспыхнет огонь. Стану хозяйничать, пахать, сеять, собирать урожай. Мне не привыкать. Скот заведу, охотой промышлять буду, а потом, сколько бы это ни стоило, найму шхуну и приплыву за вами.
Передо мной стоял горский парень, похожий на сокола, у которого отняли свободу, но не смогли отнять мечту подняться в небо. Я был осторожен, держась золотой середины: не хотел подрезать ему крылья и не обольщал верой в успех.
— Только что Омер-паша отверг твои надежды. Его устами говорила турецкая власть. А кто уверен в том, что получит право на жительство в бывшей Убыхии, если даже ему удастся вернуться туда? Здесь надо семь раз отмерить. Что ж, если Ноурыз и его сообщники избрали этот тернистый путь и ты решил быть с ними, я помехой тебе не стану. Вольному воля…
При этом я сам чувствовал непреодолимое желание быть среди удальцов Ноурыза, сына Баракая, и воображение мое рисовало радужную картину: огонь, как красный петух, машет крыльями в очаге нашего дома, дверь которого гостеприимно открыта настежь. Но чувств своих я не выдал. Ни единый мускул не дрогнул на моем лице. Самсунский губернатор, наверно, сказал правду о согласии двух держав. И это обрекало на гибель и тех людей, чью решимость выражал Ноурыз, и тех, кто остались бы здесь. Где выход из этого замкнутого круга? Кто, какой человек мог бы заставить царя и султана, этих старых врагов, пересмотреть свое решение о махаджирах? Голова моя походила на улей, из которого мысли вылетали, как пчелы, но не приносили медовых взятков. Горечь истины была сильней. Мы подходили к нашему похожему на склеп жилью, когда Мата коснулся моего плеча:
— Погоди, Зауркан, не торопись…
— Ты что, устал?
Он покачал головой и попросил:
— Пойдем послушаем старого Сакута. Ненадолго…
— Подумай о матери и сестрах…
— Ты еще успеешь рассказать им благую сказку. И я покуда не вполне пришел в себя… Заметят…
— Не время, Мата, слушать нам музыку. Не время!
— Нет, Зауркан, самый раз. Только апхиарца может утолить печаль нашу и хоть немного утешить. Пойдем, прошу тебя…
Мы направились к одинокому дереву, что стояло на берегу моря. Седобородый Сакут, прислонясь спиной к стволу, незрячим взором смотрел туда, где волны, как белогривые кони, возникали в рокочущем просторе.
Вокруг Сакута стояли люди, вернувшиеся со схода. Их было десятка полтора — не меньше. Рядом со слепым певцом лежали на выцветшей попоне апхиарца и смычок. Для меня было не ново, что ежедневно на закате мальчик Астан, как поводырь, приводил своего деда к одинокому дереву. Вскоре собрались люди, чтобы послушать песню ашуга, украдкой пролить слезу и ощутить просветление в своей печали. Так уж повелось, что Сакут не пел своих песен дважды. Всякий раз он пел новую песню, словно одаривал ею людей. А кто же дважды подносит один и тот же подарок? Старый Сакут, с той поры как ослеп, привык узнавать людей по голосам. Всякого поздоровавшегося с ним он приветствовал и называл его имя.
— Добрый день, Сакут, — приблизился я.
— О, Зауркан. Я узнаю тебя по шагам. Пусть бог благословит старшего сына Хамирзы. Знаешь, дорогой, стоит мне услышать твой голос, как воскресают в памяти герои времен моих предков. Они жили долго, как нарты… Желаю тебе их долголетия, дад! Как хорошо, что ты пришел. У меня к тебе есть поручение. Мой внук Астан слишком молод и неопытен, а все наши родственники погибли. Сделай милость, Зауркан, не оставь его после моей смерти без совета. Будь ему за старшего брата. А меня, грешного, я уже завещал людям похоронить здесь, под деревом, головой к родным вершинам. В нем, — он указал на кожаный мешочек, притороченный к поясу, — горсточка отчей земли. Ее высыпьте мне на грудь, когда опустите в могилу. А мою апхиарцу повесьте на этом дереве, рука ветра сможет касаться ее струн, и до меня будут доноситься их звуки. — И погладил корявый ствол дрожащей ладонью. — А где твой брат, Зауркан?
— Привет вам, дедушка, — тихо отозвался Мата.
— А ну-ка, подойди ко мне поближе. Нагнись! Нагнись!
Мата склонился перед стариком, и тот провел чуткими, зрячими тонкими пальцами по его лицу.
— Ты плакал, мальчик?
— Да!
— Ничего. Не стыдись. Слезы — не позор. Пусть обернутся они мужеством!
Пошарив рукой вокруг себя, он нащупал апхиарцу и смычок. Привычно приложил инструмент к щуплой груди и провел для настройки несколько раз кряду по струнам, сделанным из конских волос. Сакут не спешил. Он устремил глаза к небу, словно мог видеть его свет, пролетающие облака, парящих птиц и бездонную, не знающую границ вышину.
— И сегодняшнему дню своя песня, — объявил он.
Люди притихли. Смычок, подвластный его руке, плавно опустился и ринулся вверх…
Назад в страну убыхов
Русский консул находился в Трапезунде. Фамилия его была Мошнин. Мы знали, что этот человек проявил большое усердие, чтобы переселить нас в Турцию. Расчет таких, как он, был прост: если удалить вооруженных горцев с их подоблачной земли, то без лишних кровопролитий полное покорение Кавказа станет явью. А прочно утвердиться в этом издавна мятежном крае было давней мечтой белого царя. Когда наместника Кавказа и его приближенных обескуражил недостаток кораблей для переселения махаджиров в Турцию, не кто иной, как расторопный и решительный Мошнин, договорился с властями Порты о предоставлении дополнительных парусных судов. Мошнин старался не пользоваться сведениями из вторых рук, если имелась возможность самому убедиться в достоверности интересующего его события. Получив сообщение о бедственном положении переселенцев, он в сопровождении нескольких подчиненных отправился пешком вдоль моря. Картина, воочию представшая ему, привела его в угнетенное состояние. Совесть возмутилась в нем. К тому же махаджиры, как ни говори, были выходцами из Российской империи. И Мошнин, да не будет забыто имя его, потребовал приема у губернатора Омер-паши. С вежливой твердостью он выразил ему недовольство бесчеловечным отношением турецких властей к тысячам кавказцев, перешедших под покровительство султана.