Старичок достал из потертой кожаной сумочки бумагу, перо и чернильницу и разложил все на невесть откуда взявшемся столике. Протерев очки краем носового платка, он встал на колени перед столиком и взглянул на Мзауча, словно говоря ему: «Я готов!»
Князь Уахсит Рыдба усмехнулся:
— О наших мусульманских муках что может накорябать христианская рука? От нелюбезного пророка не жди проку!
— Не каркай, князь, — обрезала его Хамида.
Старики и пожилые женщины подковой сели вокруг писца, а мы, молодые, стояли чуть поодаль. Первые слова послания взялся произнести Сит. Люди обмозговали эти слова, кое-где сократили, кое-где дополнили их. Когда старики отладили сказанное Ситом, Мзауч перевел его слова на турецкий, и сжимающий перо грек записал их по-русски. Покуда грек писал, наступило такое безмолвие, что было слышно, как скрипит перо. Потом на суд и совет стариков вынес мысли свои другой горец. И снова они были обсуждены, дважды переведены и записаны. Так повторялось много раз. Подобно тому как ручьи сливаются в один поток, помыслы и чаянья всех нас двигались сверху вниз по строкам послания, сливаясь в одну надежду. Как только старичок грек брал перо, люди не дыша, вытянув шеи, устремляли взор на листок бумаги, освещенный солнцем. От этого листка теперь зависела их судьба.
«Если бы Черное море обернулось вселенской чернильницей, а деревья на обоих его берегах — писчими перьями, а вся земля стала бы бумажным свитком, и то не хватило бы чернил, перьев и бумаги, чтоб описать все страдания махаджиров», — думал я, глядя на листок бумаги.
«Но почему не свершиться чуду, — предавался я упованиям, — ведь в мире бывали чудеса? А вдруг этот листок, как белокрылый голубь, поднимется с ладони посла в Стамбуле, пересечет море, равнины и леса России и доберется до царского дворца в Петербурге. Много окон в белокаменном дворце, но листок, обернувшийся белокрылым голубем, найдет нужное, чтобы опуститься на стол перед самим императором. Почему не может произойти чуда? Почему? А вдруг владыка полумира проснется в это утро исполненный бодрости, радости и великодушия?.. Он возьмет лист бумаги со стола, испещренный вязью прошения нашего, и, вызвав адъютанта, спросит: «Что это такое?» — «Прошение убыхов, ваше величество!»— ответит с улыбкой офицер, которому, как и другим придворным, уже передалось прекрасное настроение царя.
«Ах, убыхи? Да, да! Храброе племя, храброе, — морща чело, вспомнит император. И с уважением произнесет: — Они ведь жили на побережье Черного моря и в донесениях наместника именовались «непокорными». — «Так точно, ваше величество», — щелкнет каблуками адъютант. «Доблестно воевали с нами, отказались принять наши условия и переселились в Турцию. Достойный противник, достойный! Как вы считаете, генерал, заслуживает такой противник уважения?» — «Непременно, ваше величество», — ответит адъютант, чью грудь украшает медаль «За покорение Кавказа». — «Ах, несчастные! — не скрывая сострадания, воскликнет царь. — Я и не предполагал, что они попадут в такую беду… Ведь среди махаджиров немало стариков, женщин и детей… Конечно, они виноваты — эти убыхи, но не настолько, чтобы я лишил их своей милости». И, взяв белой рукой перо, царь на нашем прошении напишет всего два слова: «Просьбу удовлетворить!» И справедливость восторжествует. За нами придут корабли, и мы вернемся на родину, в страну убыхов. Откроются двери наших заброшенных жилищ, опять крестьянин выйдет в поле пахать и сеять, воскреснут радость и веселье, снова будут играться свадьбы и рождаться дети.
А вдруг произойдет все наоборот: царь встанет не в настроении, злой, хмурый, разгневанный вчерашним отказом красивой женщины, и адъютант, когда зайдет разговор об убыхах, подаст царю жестокий совет: «Прощать этих разбойников, ваше величество, было бы крайне неблагоразумно, к тому же у нас есть договоренность с Турцией». И самодержец, взяв белой рукой перо, напишет: «Дело решенное, пересмотру не подлежит!» И мы, убыхи, погибнем, погибнем все до одного. Казалось, судьба наша уместилась на кончике царского пера. Жизнь и смерть целого народа теперь зависит от прихоти случая, от настроения царя, находится во власти одной руки, сжимающей высочайшее перо».
Пока мысли и видения, связанные с прошением убыхов и подписью царя под ним, проносились в моей голове, писарь и переводчик — старичок грек — кончил свое дело.
С той поры, Шарах, кажется, промчалась вечность, а я и поныне почти дословно помню содержание послания убыхского народа царю. Словно память моя — надгробный камень, а слова прошения — заупокойные письмена, высеченные на нем. Ты спрашиваешь, дорогой, что было сказано в этом прошении? В нем описывались страдания наши, коих со дня творения не ведал ни один народ, говорилось о том, что турецкое правительство, пригласившее нас, не выполнило ни единого условия обещанного гостеприимства. «Находясь на краю неминучей гибели, искренне раскаиваясь и честно признавая всю тяжесть совершенной нами ошибки, мы, убыхи, во всем оставшемся числе своем, мужчины и женщины, стар и млад, склоняя головы перед Вашим императорским величеством, слезно молим Вас о разрешении возвратиться на родину, к осиротевшим очагам нашим. Клятвенно обещаем Вам, что если будет даровано нам разрешение вернуться в отчие пределы, то не только мы, но и потомки наши вовеки не забудут Вашей царской милости, верой и правдой служа государству Российскому. Стоя на коленях перед Вашим величеством, заклинаем Вас: не дайте исчезнуть народу убыхскому с лица земли!» Вот такие, дад, были слова в этом прошении.
Когда оглашен был текст прошения, Мзауч Абухба пригласил подписать его. И первый поставил подпись свою. Старуха Хамида отродясь не знала ни одной буквы, поэтому она, обмакнув большой палец в чернильницу, приложила его к бумаге. Что старуха Хамида — даже наш почтенный жрец Соулах был безграмотным и потому последовал ее примеру. Должен тебе сказать, дад, что людей, которые брали в руки перо, чтобы начертать свое имя, было совсем немного. Можно сказать даже, что было их раз, два — и обчелся. Каждый, кто подписал бумагу или приложил к ней палец, приходил в хорошее настроение, словно услышал добрую весть. Дошел черед и до моего отца Хамирзы, но он заколебался.
— Хамирза, ты что мешкаешь? — удивился Сит.
— То, что в согласии решил народ, и для меня закон, но здесь отсутствует мой воспитанник и господин Шардын, сын Алоу, а без его ведома я не могу приложить палец.
Мы с Матой переглянулись и оба разом подошли к столу:
— Вместо отца подпишем мы!
Вначале я, как старший, а потом Мата оставили отпечатки больших пальцев на бумаге.
— А ты, Ноурыз, чего медлишь? Или ты заодно с Рыдбой? — спросил Мзауч.
Ноурыз поднял опущенную голову и, стуча по привычке коротким посохом о землю, сказал:
— Если бы я хоть самую малость был уверен в том, что из этого выйдет толк, поверь, я бы подписался десять раз. От этой затеи ни вреда, ни пользы не будет. Подай перо — подпишу. Хватит строить воздушные замки! Вот завтра Соулах благословит нас перед святой Бытхой, и уж тогда, поверьте, я буду знать, что мне надлежит делать. А сегодня, если вам угодно… — И Ноурыз, сын Баракая, поставил имя свое рядом с отпечатками наших пальцев.
Надо признаться, что сторонников князя Рыдбы Уахсита оказалось немало. Они стояли в стороне, не решаясь открыто покинуть сход, ибо такой поступок был бы равноценен вызову, брошенному большинству собравшихся. Вручить прошение русскому послу Игнатьеву люди уполномочили трех человек во главе с Абухбой Мзаучем. Они должны были немедля отправиться в Стамбул. Святилища для нашей святыни Бытхи в Турции не нашлось. Народ сокрушался, что она вынуждена была находиться в убогом жилище жреца, как какой-нибудь заурядный кувшин или прялка. Когда началась холера, иные в страхе предположили, что обиженная Бытха отказала нам за святотатство в своей защите и покровительстве. Чтобы люди не пали духом, жрец Соулах с Быт-хой в руках направлялся к каждому, кого свалила хворь, и молился за исцеление заболевшего. Люди верили в чудотворную силу Бытхи, и немало было случаев, когда заболевшие преодолевали смертельный недуг. Люди должны во что-то верить, Шарах…