Исчезновение Бытхи и смерть Тагира
Знаешь ли ты, мой дорогой Шарах, чем отличается память от женщины? Вижу: не знаешь. И не ломай голову над разгадкой. Сам растолкуй. Все проще простого: женщина может изменить мужчине только тогда, когда она молода, а память изменяет ему, когда становится старухой. Не взыщи, сынок, если моя память станет все чаще изменять мне.
В год отречения Мустафы Кемаля от звания паши мы сняли богатый урожай хлопка. Возрадоваться бы такой удаче, да где там! Время было неспокойное, шла война, и дороги на базары были перерезаны враждовавшими армиями. С одной стороны — султан, не то попавший в кабалу, не то продавшийся англичанам, французам и грекам, отхватившим по жирному куску турецкой земли, а с другой — повстанцы Кемаля, поклявшиеся освободить родину. Барышники, как шакалы, шныряли по вилайетам*.[27]Они за бесценок скупали хлопок и, переправив его куда-то за линию фронта, перепродавали втридорога. А кому пожалуешься? Хусейн-эфенди сам неплохо зарабатывал на темных сделках с хлопком. У него закона не ищи. А в Стамбуле, если верить слухам, султан, оказавшийся заложником чужеземцев, стал почти безвластным. Он заочно приговорил к смертной казни Кемаля и его соратников, но каждую ночь в столице были пожары, взрывались пороховые склады, горели пароходы с амуницией у Галатского моста, а вблизи Ильдыз-Киоска, султанского дворца, слышалась перестрелка. Аскеры, посылаемые султаном против повстанцев, часто переходили на сторону их вождя, приговоренного к смерти в Стамбуле, но ставшего самым главным в Анкаре. Страна походила на туловище о двух головах. Селение наше Кариндж-Овасы напоминало караван-сарай. Кого в нем только не побывало! Видели мы французов, и греков, и султанских башибузуков, и у всех у них не было ни стыда, ни совести. Каждого вставшего на постой — корми; сам под открытым небом ночуй, но ему место в доме дай! А тут еще наши убыхские парни, играя в нарды, повздорили. Слово за слово, и вспыхнула драка. Дело дошло до крови. На лице одного из них остался шрам. Пострадавший был из спесивого рода нагвацев. Они сочли, что им нанесена такая смертельная обида, словно в этой драке отправили на тот свет их сородича:
— Око за око! С таким шрамом спокойно жить не будем! Оскорбление взывает к мести!
Парня, оставившего зарубку на лице своего прежнего приятеля, звали Фархат. Был он из рода чызмаа. Родственники его, почуяв, что случившееся кровопролитие обещает теперь долгую резню, не струсили, а, напротив, закусив удила, решили, что им идти на мировую с нагвацами никак нельзя.
— Если начнем мириться, — эти трусливые нагвацы решат, что мы ослабели, — предупреждал один из них, слывший провидцем за то, что всегда попадал пальцем в небо.
— Надо тайком отправить Фархата к шаруалам под покровительство самого Хусейна-эфенди! — посоветовал второй, уму которого, как говорили злые языки, мог бы позавидовать тогдашний великий визирь Тевфик-паша.
И Фархата отправили к шаруалам. Хочу объяснить тебе, милый Шарах, что любая распря среди убыхов была праздником для сердца Хусейна-эфенди. Он, как сына, принял Фархата, обласкал его и, обмундировав, определил в отряд стражников, оберегавших достояние Али Хазрет-паши. Увешанный оружием, на бесноватом коне, с мозгами набекрень, Фартах ничем не отличался от вороватых и крикливых делибашей, для которых, как и для самого Хусейна-эфенди, убить беззащитного человека было все равно что зарезать цыпленка. Воистину собака эмира хуже, чем сам эмир. Случалось, отряд головорезов, в числе которых был Фархат, наведывался и в Кариндж-Овасы. И каждое такое посещение походило на набег.
Как-то довелось видеть Али Хазрет-пашу издали, в усадьбе Мансоу, сына Шардына. И теперь, когда он появился у нас, я сразу узнал его. Он сидел на черном арабском жеребце и держался одной рукой за переднюю луку, словно боялся упасть с седла. А рядом на белом мерине восседал высокий и худой как жердь французский генерал в фуражке с козырьком, похожим на сорочий хвост. Позади них целой подковой стояла конная свита. Мухтар, выйдя из толпы, приблизился к всадникам, снял шапку и поклонился, но паша, гарцуя, не обратил на него внимания. Он повернулся к толпе:
— Уважаемые жители Кариндж-Овасы, я не верю, будто вы оказались клятвоотступниками и отказываетесь поддержать великого султана, наместника аллаха на земле. Я не верю, что вы желаете разбить сердце вашего славного земляка — Анзавур-паши, приближенного султана. Турция не по своей вине понесла тяжкие потери в мировой войне. Воспользовавшись этим, преступные самозванцы, возомнив себя полководцами, сеют смуту и раздоры. Но султан сумеет свернуть им шею. К тому же он не одинок. Вот смотрите, рядом со мной — французский генерал. Этот храбрый военачальник прибыл со своей армией помочь великому султану — законному правителю страны. И не только доблестные французские войска протянули нам дружескую руку. Англичане и греки тоже союзники султана. Кто устоит против такой силы? Мужественные убыхи, вспомните, как в тяжелое для вас время турецкие власти предоставили вам убежище и осыпали вас милостями. Презренные самозванцы хотят оклеветать вас, распространяя слухи, будто вы отказываетесь служить в войсках великого султана.
Сит, отделившись от толпы, приблизился к всадникам и, взяв шапку под мышку, поклонился:
— Милостивый паша, ты прав, мы не враждуем с султаном, но откуда нам взять воинов, чтобы пополнить его войска? Нас осталась горсточка! Молодые почти все погибли в боях…
Али Хазрет-паша нетерпеливо прервал Сита:
— Не к лицу тебе, старец, обманывать меня. Эй, Мухтар, подай список подлежащих призыву.
Мухтар на полусогнутых ногах подбежал к паше и вынул из-за пазухи затрепавшие на ветру листы бумаги.
— Вот видишь, старик, сколько здесь имен. И все занесенные в этот список обязаны в должное время явиться на майдан. Все, кто уклонится от призыва, подлежат военному суду. Я вижу, что среди вас нашлись смутьяны, которые сеют заразу, подбивают на бунт. Эй, Мухтар, ты что, потакаешь врагам отечества? Почему не донес, что в селении появились лазутчики врага?
Дрожащий от страха Мухтар, отвешивая поклоны паше, забормотал:
— Я доносил Хусейну-эфенди!
— А-а… Вспоминаю, вспоминаю. Алим какой-то мутит здесь воду…
— Так точно, господин мой! Алим по имени Тагир!
— Где же этот предатель?
— Он уважаемый в народе нашем человек, — возразил Сит, надев шапку.
— Где же он, я спрашиваю?
— Отправился в Стамбул.
— Зачем?
— С жалобой на Хусейна-эфенди.
— Вот оно что!
— Все по закону, и отправился он не куда-нибудь, а в Стамбул.
— Я надеюсь, — вновь обратился паша к толпе, — что удальцы убыхи будут рады, как и прежде, отличиться в боях за дело султана и халифа!
Ты спрашиваешь, дорогой Шарах, чем окончилась наша встреча с султанским пашой? Да ничем. Паша уехал, у него было много разных других хлопот, не только с нами, убыхами. И пока наших парней начали забирать в султанскую армию, многих из них и след простыл. Каких-то неудачников все-таки взяли. Конечно, тех, кто не успел удрать. Но с неудачниками ведь так всегда и бывает — то они некстати спешат, то некстати задерживаются…
Однажды утром, когда солнце уже стояло, над головой, на проселочной дороге, поднимая пыль, появился верховой. Он сидел на неоседланной лошади и кричал:
— Эй, люди! Пропала наша святыня! Исчезла Бытха!
— Как — пропала? Куда исчезла? — не веря ушам своим, спрашивали встречные.
— Ступайте к подножию холма! Сами убедитесь! Ступайте, все ступайте!
Словно гонимая ветром искра, пронеслась по селению недобрая весть. И народ поспешил к холму с одиноким грабом. Сит болел, но, услыхав об исчезновении Бытхи, забыв о недуге, оделся и, опираясь на посох, направился к холму. Я еле поспевал за ним. Когда мы приблизились, у подножия холма уже стояла толпа, словно в былые дни, когда верующие еще собирались к Бытхе. Старцы, поднявшись на вершину, к ужасу своему убедились, что парень, всполошивший все население, не соврал. Каменная ниша, в которой покоилась ястребиноликая Бытха, была разрушена. А одинокий граб, как убитый часовой, лежал рядом, подрубленный под корень. Народ молчал. Сит долго разглядывал обломки камней, след топора на стволе кривого дерева, щупал пальцами увядшую, помертвелую листву, потом выпрямился, окинул вглядом толпу и сказал: