— Осел — твой Арндт, племянница.
— Но во всяком случае грудь у них слабая, и заставлять их так много учиться, как заставляют, просто безбожно, — решила баронесса, у которой вошло в привычку, с тех пор как ее сын ухаживал за Мартой, подчеркивать свое нерасположение к Ратморцевым.
По какой-то странной случайности выходило всегда так, что, когда родственники съезжались к Воротынцевым, разговор непременно заходил про тех именно людей, по которых хозяевам даже и между собою вспоминать было неприятно.
Очень может быть, что Марья Леонтьевна отчасти поэтому тяготилась этими фамильными сборищами. С той минуты, как ее гости напали на свою излюбленную тему, лицо ее приняло еще более холодное и скучающее выражение, и она совсем перестала принимать участие в разговоре.
В группе мужчин с густыми эполетами, в орденах и лентах, толковавших в противоположном конце гостиной о государственных делах, тоже имя Ратморцева упоминалось очень часто. А на маленьком диване, обитом голубым штофом, как и вся мебель в большой гостиной, две дамы шептались между собою про Фреденборгов и про их шансы на успех в затеянном сватовстве.
— Никогда Александр Васильевич не отдаст за него Марты, — уверяла одна, — никогда!
— Но почему же? Они богаты, Ипполиту предстоит блестящая карьера, наш посланник в Англии — ему родной дядя; баронесса мне говорила, что он берет его в секретари. Чего им еще?
— Ах, Боже мой! Точно вы дяденьки Александра Васильевича не знаете!
Кто его не знал! Про его чудачества и самодурство анекдоты ходили по городу. Теперь давно что-то про его истории с женой перестали говорить, а раньше чего-чего про них не рассказывали! Лет десять тому назад по городу ходил нелепый слух про капельмейстера, которого Александр Васильевич будто бы выбросил из окна мезонина, и будто этот несчастный ребра себе поломал при падении и вскоре умер. И все этому слуху верили: вот какая была репутация у Александра Васильевича. Этому случаю приписывали несчастные роды Марьи Леонтьевны; она будто так испугалась, когда узнала про историю с капельмейстером, что родила до срока меньшого своего мальчика и была долго больна.
Возле хозяйки разговор снова вернулся к голосу ее дочери.
— Мой Ипполит тоже поет, — заявила баронесса. — У него небольшой, но очень приятный тенор, очень приятный.
— Да иначе и быть не может: ведь его бабушка с материнской стороны была урожденная Воротынцева, а у всех Воротынцевых хорошие голоса и способности к музыке, — заметила графиня Павина.
— Это, так сказать, — наш фамильный атрибут, — подхватил ее сосед, толстый генерал.
— Вместе с длинными носами, — вставил старичок в парике. — Я на днях говорю Ратморцеву: «Твои дочери прелестны, мой милый, настоящие полевые цветочки: милы, свежи, грациозны и невинны, но в них ровно ничего нет воротынцевского, ровно ничего».
— А глаза? У них такие чудные черные глаза!
— Синие, кузина, синие. Они только вечером кажутся черными, а днем совсем синие.
— А как похожи одна на другую, удивительно! У Верочки родинка на правой щеке, и только по этой родинке я и отличаю их одну от другой, честное слово.
— Людмила опять с детьми уезжает за границу.
— Опять?
— Да ведь девочки здоровьем так слабы.
— Полноте, пожалуйста, это все — выдумки Людмилы. Ей только за границей и хорошо, а в России все кажется скверно.
— У них все этот Вайян, а гувернантки до сих пор нет.
— Ну, разумеется, — иронически протянула дама в малиновом токе, — нельзя же им воспитывать детей так, как все воспитывают, непременно надо отличиться чем-нибудь.
«Господи! Что же это Александр Васильевич не едет?» — с тоской думала хозяйка, оглядываясь на дверь в соседнюю комнату, из которой должен был явиться лакей с докладом о том, что кушать подано.
Наконец раздались знакомые шаги, и маленький старичок, которому давно уж не сиделось на месте, заглянув в зал, заявил, что Александр Васильевич приехал. Марья Леонтьевна поспешно поднялась с места и пригласила гостей в столовую.
Ужин был a la fourchette. Большая часть гостей, выпив чашку бульона и бокал шампанского, уехала домой. У столов оставались одни мужчины да хозяйка с баронессой.
Проводив до дверей последний транспорт тетушек и кузин, Марта остановилась у окна, выходившего в сад, и, спрятавшись наполовину за тяжелую штофную драпировку, смотрела на ужинающих. Прямо против нее, между вазами с цветами и фруктами, на сверкающем фоне горки, стоявшей за его стулом и сплошь уставленной серебряной и золотой посудой, выделялась характерная голова хозяина дома. Марта не могла оторвать от него взор.