Минут через десять она стучалась в оконце одной из изб широко раскинувшегося среди огородов и садиков села.
— Кто тут? — раздался изнутри женский голос.
— Пустите переночевать, Христа ради, добрые люди, — ответила странница.
Рама с зеленым стеклом приподнялась, и в образовавшееся отверстие высунулась женская голова, повязанная холщовым, белым платком.
— Отколева? Странница, что ли?
— Из Киева, от святых угодников. Ночь на пути застигла. От товарок отстала… Пустите Христа ради!
— Сейчас на крылечко выйду, дай только огонь разведу.
— Да ночевать у тебя можно, что ли?
— Ночуй, место найдется.
— Спаси тя Христос!
Хозяйка вздула огонь и зажгла лучину.
— Вот тут ложись, — указала она вошедшей в избу незнакомке на лавку у печи, с которой она слезла, услышав стук в окно. — Чай, поесть хочешь? — продолжала она, с любопытством оглядывая свою гостью, в то время как последняя снимала с себя одежду и вместе с узелком и котомкой складывала ее в виде подушки на лавку.
— Спасибо, касатка, умаялась я, не до еды мне. Думала было в господском доме меня приютят, полезла туда, а там — ни души.
— Господа во флигеле живут, — пояснила хозяйка избы. — Не принесь ли сенца, чтобы помягче спать-то было?
У нее от любопытства и сон прошел. Не дождавшись ответа, она поспешно вышла на двор и вернулась назад с охапкой сена, свалила ее на лавку, а затем принесла из чулана овчинный тулуп и прикрыла им импровизированную постель.
— Спаси тя Христос, — повторяла странница, развязывая свой узел и роясь в нем, и, достав из него финифтяный образок, подала его гостеприимной хозяйке.
Та подарку несказанно обрадовалась и сделалась еще приветливее и разговорчивее. «Откуда? Все ли пешком шла? По обещанию или так? Назад в Питер вернется или дальше, в Иерусалим, пойдет?» — предлагала она нежданной посетительнице вопрос за вопросом. Одну такую богомолку она знала: отпросилась та у управителя по обещанию мощам святого угодника Митрофания поклониться, да уж домой оттуда и не возвращается.
— Такая ей припала охота странствовать, что и мужа, и детей покинула. Посейчас они у нас в Воротыновке живут, а про нее уж пятнадцать лет ничего неизвестно. Были слухи, будто в Иерусалиме, у гроба Господня, ее видели, а куда оттуда пошла, никто не знает. Дети повыросли, поженились да замуж вышли.
— А велико ли семейство у вашего барина? — спросила странница, снимая лапти и развязывая онучи.
— Молодые еще, всего только второй год поженились.
— Деток нет?
— Нет. Больной у нас барин-то: припадочный да слабоумный, вроде как бы юродивый.
— Барыня, значит, всем орудует? — допытывалась странница.
— Да барыня. Только воли он ей много не дает. Рада бы всем завладеть, да руки коротки.
— Злой он, значит?
— Это барин-то? — Баба даже руками развела от изумления: таким нелепым показался ей этот вопрос. — Какая же может быть в нем злость, когда он — Божий человек, блаженненький?
Наступило молчание. Странница с пытливым любопытством всматривалась в собеседницу.
— Ты, тетка, не их дворовых ли? — спросила она наконец.
— Из дворовых. А что?
— Так. По разговору признала я тебя за дворовую, речь у тебя не мужицкая.
Баба промолчала.
— Давно ли на селе живешь?
— Давно, — ответила хозяйка и, потупившись, опять смолкла.
Странница смотрела на нее с возрастающим любопытством и вдруг спросила у нее:
— Ты барина Александра Васильевича помнишь?
Баба еще ниже опустила голову.
Еще с минуту вглядывалась в нее странница молча, а затем назвала ее по имени:
— Тебя Дарьюшкой звать?
Баба вскинула на нее недоумевающий взгляд.
— Почему ты знаешь, как меня зовут? — прошептала она не без испуга.
— А потому и знаю, что двадцать годов мы так друг дружку звали: я тебя — Дарьюшкой, а ты меня — Малашей.
— Маланья Тимофеевна! — вскрикнула хозяйка избы, подаваясь порывистым движением к своей посетительнице.
— Она самая и есть, — ответила та с усмешкой. До полуночи проболтали приятельницы.
Дарья рассказала, как она, после отъезда господ из Воротыновки, с управителем спуталась и «барской барыней» жила, и как змея подколодная, Машка Ковровая, под нее подкопалась и заставила управителя ее за Сергуна, пьяницу, замуж выдать, и как Сергун из барской конюшни сбрую украл да проезжим купцам продал. Его за эту проделку в солдаты забрили, а ей с сынком (сынок-то управителев был) дозволили на селе в мужнином доме жить.