Крошечные окошки вверху северной стены — на уровне брусчатки внутреннего двора — пропускали только приглушенный, мягкий свет. У подножия лестницы, расположенной вдоль восточной стены, лежал круглый ковер, на котором мы возносили молитвы. Вокруг него в керамических кувшинах были расставлены свежие букеты. Три кувшина занимали цветы мирта, три — лаванды, а в седьмом, символизирующем шабат, и те и другие были смешаны. Часть комнаты позади ковра была отведена для мирской работы. Там тетя Эсфирь копировала манускрипты, а мы с дядей Авраамом иллюстрировали их. Три стола из лакированного каштана смотрели в северную стену и стояли всего лишь в шаге друг от друга, так что мы могли видеть происходящее на соседнем столе. Каждому полагался также стул с высокой спинкой. Напротив, у южной стены в землю были врыты два гранитных бассейна. Между ними разместился массивный шкаф из крупнозернистого дуба. У него были ножки, вырезанные в форме львиных лап, и он вмещал восемь рядов по десять выдвижных ящиков, узких и длинных, наподобие тех, в которых хранились литеры в мастерской печатника. В самом нижнем ряду было только два ящика. Там мы держали золотую фольгу и ляпис-лазурь.
Самым необычным предметом здесь, несомненно, было круглое, размером с тарелку, зеркало, висевшее на стене над центральным столом, за которым работал дядя. Серебряная поверхность зеркала, заключенная в раму из каштана, была вогнутой, отражая все сплющенным и искаженным. Мы часто заглядывали в него прежде, чем начать медитацию. Это был своеобразный способ выбросить из головы все ненужное, погрузившись в непривычный мир, где даже твое тело становится чужим и незнакомым. Зеркало это было местной достопримечательностью: как нам сказали, шестого июня 1391 года по христианскому летоисчислению оно истекало кровью десятков тысяч евреев, убитых во время разразившегося в Иберии восстания. Прадед Авраам знал, что зеркало наполняется бесконечно маленькими каплями крови — невидимыми простым глазом — всякий раз, когда погибал хотя бы один еврей. Он был уверен в том, что кровь стала видима во время погромов лишь потому, что убитых было слишком много. С тех пор оно и получило свое название — О Espelho а Sangrar, Кровоточащее Зеркало.
Мы все страстно надеялись, что оно больше никогда не обнаружит своих жутких способностей.
Дядя подтолкнул меня к врытому бассейну, говоря:
— Надо, чтобы ты помочился.
— Прямо сейчас? — удивился я.
Он взял кувшин, стоявший на краю бассейна.
— Вот сюда. Весна. Мне нужна девственная моча.
Каждый год, незадолго до Пасхи, учитель делал новые краски для иллюстрирования рукописей. Мочевая кислота разъедала некоторые элементы, создавая новые цвета. В смеси с древесиной цезальпинии, квасцами и белилами она давала красивый бледно-розовый тон, а сияющий пунцовый получался, если добавить пепел виноградной лозы и негашеную известь.
— Я уже не девственник, — сообщил я.
В воображении возникла Хелена, стоящая среди холмов, на которых раскинулся огромный монастырь, выстроенный к западу от Лиссабона. Как же долго я ожидал ее решения. Мне даже начало уже казаться, что секс и сама жизнь, доступные другим, пройдут мимо меня. И когда, казалось, все было потеряно навсегда, когда корабль, на котором она должна была уплыть на Корфу, бросил якорь в гавани Лиссабона, ее объятия распахнулись для меня, словно врата Царства Божьего.
— Эта шлюха из Притона Девственниц? — Дядин вопль вырвал меня из грез наяву.
Он всегда полагал, что монастырь за стенами города не зря заслужил свою дурную репутацию.
— Хелена, — ответил я.
Он поднял брови и заключил:
— В любом случае, ты единственный доступный мне почти девственник, к кому я могу обратиться, не раскрыв то, что мы все еще иллюстрируем книги на иврите. Иуда слишком мал, я слишком стар, а женская моча слишком едкая — особенно у твоей тети. Я попробовал, когда мы только поженились… Она все краски делает черными, как душа Асмодея.
Мы обменялись глупыми смешками, и я произнес:
— Теперь мне ясно, зачем ты заставил меня выпить столько жидкости.
Пока моя жидкость горячим водопадом наполняла дядин кувшин, он прошелся своей утиной, приобретенной в синагоге, походкой к столам и принялся протирать их.
Я наполнил шесть керамических сосудов и плотно закрыл каждый, после чего мы поставили их в бассейн. Дядя вымыл руки и поворошил субботний букет мирта и лаванды. Озадаченно хмурясь, он проговорил:
— Диего-печатник так сильно опаздывает. Не понимаю…
Диего был другом семьи, которого дядя посвятил в свой круг мистиков, тайно встречавшихся для обсуждения каббалы. Это был крепкий мужчина с седеющей бородой и властным, покровительственным взглядом карих глаз, но сердце его обратилось в прах вместе с телами жены и дочери, сгоревшими на костре инквизиции в Севилье четырьмя годами раньше. Сам он едва сумел избежать этой горькой участи. Мы с дядей вечно искали способы вернуть ему жажду жизни. Сегодня мы убедили его прогуляться по Синтрийскому лесу, чтобы сделать несколько набросков стай журавлей прежде, чем они отправятся на север.