— Кто был…
— Один из убийц доны Менезеш, — отвечаю я. — Он ждал Диего. Ему было приказано не наносить удара до полуночи, как я и просил. — Я достаю несколько сапфировых и изумрудных бусин, оставшихся от ожерелья доны Менезеш. — Но я перенес время.
— Ты заплатил ему, чтобы он убил Диего?!
— Он все равно сделал бы это. Но я не мог рисковать, ожидая. Да простит меня Бог. — Я перекатываю в ладони бусины дворянки. — Мне нужно было только уговорить его убить Диего сразу, — говорю я. — Жизнь еврея, человеческая жизнь, почти ничего не стоит.
Неуверенно приблизившись к Диего, мы обнаруживаем, что он все еще судорожно сжимает свои тома Платона. Струйка крови течет из угла его губ к пятнистой ящерке, спящей в трещине между камнями мостовой. У него в сумке лежит лист пергамента с изображением Хамана.
В тишине вне времени мы рассматриваем тело, словно наткнувшись на опустошенный Ковчег Завета, которому больше не суждено наполниться. Придя в себя, я выхожу в круг света, отбрасываемый свечами в ближайшем окне, и принимаюсь изучать дядин рисунок. Да, Хаман это Диего. Ошибки быть не может.
По моему хребту пробегают мурашки, когда я понимаю, что последняя работа моего дяди в живописи была изображением лица его собственного убийцы.
На рисунке Диего-Хаман — сутулая, хищная фигура с отчетливой линией рубца на подбородке. Он изображен шепчущим на ухо царю Артаксерксу о своем желании истребить евреев.
В его левой руке, напоминающей клешню, зажата сияющая мера с десятью тысячами таланов серебра, которые он обещал отдать в царскую казну в обмен на одобрение его чудовищных планов. Правой рукой он одновременно принимает царский перстень с печатью, знак данного ему позволения.
Сделка состоялась.
Царицы Эсфирь на этой иллюстрации нет. Но зато есть ее приемный отец Мордехай. Он стоит, прячась в уголке, во власянице, которую он надел, услышав о законе об уничтожении его народа. Тем не менее, его позу можно даже назвать гордой, и у него хитрое, почти веселое выражение лица.
Несомненно, из-за аркана, который он держит в руках на уровне груди и на котором позже будет повешен Хаман. Изумрудные задорные искорки в его глазах заставляют меня думать, что Мордехая дядя изобразил, взяв за основу собственное лицо.
Фарид сжимает мою руку, тычет в рисунок и показывает:
— Это ты.
— Которой из них?
— Мужчина в углу. Тот, что с петлей. Мордехай.
Биение моего сердца становится диким и отчаянным. Неужели Фарид прав? Кажется невозможным, что дядя изобразил меня на месте спасителя еврейского народа. Да и нарисованный Мордехай попросту слишком стар.
Мои пальцы судорожно сжимают пергамент.
На глаза наворачиваются слезы, когда я понимаю, что он подарил мне личину еврейского героя.
Мне надо было задать ему столько вопросов, на которые я уже никогда не получу ответа.
Я поднимаю взгляд к небу и вижу в лунном свете чайку, кружащую в ночи. Над ухом звенят москиты, словно ища ход к моим мыслям. Молитва на иврите о покое для Диего, вечном покое, приходит вместе с ощущением прикосновения сильной ладони дяди, сдавившей сзади мою шею, которое затем исчезает. Его движение навстречу уходу навек столь внезапно, что я задыхаюсь от неожиданности и оборачиваюсь. Я вглядываюсь в пустую улицу, пока не замечаю два изумрудных огонька свечей, следящих за мной из самого высокого окна квартала.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Глава XXI
В мире, опустевшем со смертью Диего, я спал дни напролет. За закрытыми дверями и занавешенными окнами спальни, окруженный удушающим запахом собственного пота. Я встал с постели лишь когда видение Жоанны, дочери графа, легчайшей шелковой вуалью коснулось моего лица. Ее глаза сияли, словно драгоценные жемчужины, она шептала мне что-то на языке, находящемся за пределами понимания. Погруженные в темноту ночи, мои ноги несли меня вдоль древних стен Лиссабона, пока направление не стало очевидным. Я обнаружил, что стою под тем, что считал ее окном во дворце Эстош.
Маленький гномик со встрепанными волосами открыл на мой крик ставни.
— Я тебя кастрирую, если ты не прекратишь свои завывания! — крикнул он.
— Я ищу дону Жоанну, дочь графа Альмирского, — объяснил я.
— Не здесь! — нахмурился он, с грохотом захлопывая ставни.
Спертая вонь навозных куч преследовала меня всю дорогу домой. Тоскливая пустота охватила меня, когда я вновь оказался в постели, ища убежища. Потянулись дни, полные болезненных колебаний, приглушенного света и темноты, пока сквозь стены до меня не донесся голос Жоанны, словно венчая мои молитвы. Когда она вошла в мою комнату, на ней было черное платье. Я лежал, спрятавшись под одеялами.