Дед играл на балалайке не очень хорошо, зато артистично.
Маракасы пока молчали.
Голубоглазый виновато улыбнулся, тряхнул упавшей на лоб слипшейся кудрей и запел:
Мы когда-то вместе были,
Вместе ели, вместе пили,
Вместе жили - не тужили,
А теперь ты мне зверь!
И тебе я тоже зверь!
Не откроешь ты мне дверь!
Я б открыл, да нету двери,
Вот какое дело, звери!
У певца не было слуха, но был голос - высокий, пронзительный. Он завораживал, обезволивал и тревожил так, что мурашки бегали по спине.
Мистер Мизери был в восторге, он даже притоптывал в такт своей короткой толстой ножкой.
Слоноподобная взмахнула руками, в которых сжимала маракасы, резко громыхнул горох внутри ярких целлулоидных шаров - это означало, что сейчас будет припев. И бомжи грянули дружно хором со все еще нерастраченным энтузиазмом бывших советских людей:
У меня в кармане денег
Две пивные крышки!
Ну, а вам, господа,
Ни дна, ни покрышки!
Ну, а вам, господа,
Ни дна, ни покрышки!
Вне всякого сомнения, данному выступлению предшествовала не одна репетиция. После припева возникла законная пауза - музыкантам и певцам требовалось перевести дух, но, видно, второй куплет песни "Ни дна, ни покрышки" гостям "Парижских тайн" так и не суждено было услышать: Владимир Иванович все-таки отстыковался от жены и в то мгновение всеобщей тишины вы-крикнул, глядя на Илью, редкое и страшное слово. Можно наверняка сказать, что слово это здесь никто не знал. Точнее, его знали, но не слышали. Вряд ли его знал и даже слышал сам Владимир Иванович, оно, это слово, поднялось внезапно на поверхность души - как болотный пузырь из пучины, и Печенкин выплюнул его, глядя в смеющиеся глаза сына:
- Высерок!
Однако Илья продолжал смеяться глазами, и тогда, в один прыжок оказавшись рядом и широко размахнувшись на лету, Владимир Иванович ударил. Точнее, это был не удар, а оплеуха - щедрая, от всей души, царская печенкинская оплеуха БУМ!
Но, странное дело, в самый момент удара Илья куда-то исчез, а бедный мистер Мизери остался стоять, и голова его вдруг так сильно дернулась, будто решила оторваться от шеи, но, слава богу, не оторвалась, лишь очки мистера Мизери полетели, кувыркаясь в воздухе, и, описав дугу над головами потрясенных гостей и блеснув напоследок, как золотая рыбка, исчезли в большой хрустальной крюшоннице.
- What? What? What? - забормотал мистер Мизери, выставив перед собой растопыренные ладошки, щупая ими воздух и часто моргая.
- Вот, вот, вот! - выступил из хора бомжей пухломордый. - Вот я им и говорю: в гробу я видел вашего Сталина! - Видимо, найдя наконец того, кто ему поверит, бомж прошаркал к столу, сунул по локоть руку в розовый крюшон, выудил оттуда очки и протянул их мистеру Мизери.
И в этот самый момент случилось то, чего вовсе не могло быть в подобной ситуации: раздался смех - мелкий и ехидный. Смеялся тот седой, ежистый бомж, назвавшийся на свалке космонавтом. Печенкин грозно глянул на него и заорал возмущенно и обиженно:
- Чего ржешь, Желудь?!
XXIII. Всюду, где можно жить, можно жить хорошо
Удивительные дела того злосчастного дня продолжились в рабочем кабинете Печенкина. Картина была забавной до странности: за столом Печенкина, в кресле Печенкина сидел, развалясь, тот самый ехидный бомж, сам же Печенкин стоял напротив посреди кабинета, сцепив за спиной руки и низко опустив голову бедняга все еще пребывал в психологическом ступоре.
Бомж же, напротив, кайфовал. Он лениво брал стоящие на соседнем столике фотографии в дорогих рамках и бесцельно их разглядывал. На фотографиях был запечатлен Печенкин вкупе с разными знаменитостями: с Аллой Пугачевой, Саддамом Хусейном, Майклом Джексоном, с Ельциным - в Кремле в момент вручения приза "Рыцарь российского бизнеса". Сам приз - массивный позолоченный двуглавый орел на малахитовой подставке - стоял на столе Владимира Ивановича.
- А это кто еще? - бомж задал вопрос сам себе и сам же на него ответил лениво и равнодушно: - А-а, Папа...
То был Папа Римский. Согбенно и немощно Иоанн Павел II жал Печенкину руку, так что складывалось впечатление, будто он к этой руке прикладывается.
Владимир Иванович поднял голову и горестно пожаловался:
- Так и живу...
- "Всюду, где можно жить, можно жить хорошо". Марк Аврелий, - успокаивающе процитировал бомж.
В дверь робко поскреблись, и в кабинет протиснулся седой.
- Дармоеды! - заорал Печенкин, не оборачиваясь, но определенно видя того, кто вошел, как будто от психического напряжения и нервных переживаний у него вдруг открылось затылочное зрение. - Секьюрити хреновы! Ты куда, Нилыч, смотрел?
- За помещение ФСБ отвечало. Они этот чертов чулан проглядели, - глухо объяснил седой, стараясь не смотреть на сидящего в кресле шефа бомжа.
- А когда я ему, бедняге, вмазал? Мог ты меня за руку схватить?
- Не мог, Иваныч. Не имел права. Вот если б он на тебя замахнулся, тогда б...
- Ну, а когда они выползли, вонючки эти, когда запели? "Ни дна, ни покрышки"... Тьфу!
- Нам уже не до песни было, Иваныч, форс-мажор пошел. Фээсбэшники американцев на мушке держали, мы - фээсбэшников, а американцы - и тех и других. Не до песни было.
Седой тяжело вздохнул и переступил с ноги на ногу. Вины за собой он не видел, и Печенкин, получалось, ее не находил - он даже развел бессильно руками, но вдруг вспомнил и, повернувшись к седому, закричал:
- А ты знаешь, что сегодня второй рулек у "мерса" моего отломали? Второй! - И вновь пожаловался бомжу: - Ты понимаешь, рульки у "мерсов" отламывают. Ну, знаешь, кругленький такой на носу...
Бомж знающе кивнул.
- Кому это нужно? - горестно воскликнул Владимир Иванович.
Седой попунцовел и попятился к двери, что принесло очередную неприятность - он столкнулся с входящей в кабинет секретаршей Мариной, которая несла в поднятой руке серебряный подносик. На подносике стояла хрустальная рюмка с коньяком и хрустальное же блюдце с ломтиками лимона. Поднос загремел, как банный таз, рюмка разбилась, и блюдце упало донцем вверх.
Бомж вытянул шею и сглотнул слюну.
Ароматно и резко запахло хорошим армянским коньяком.
Отягощенный думами, Печенкин громко вздохнул: после всего происшедшего для него сейчас ничего не случилось. Марина исчезла, а ее место занял Прибыловский. Печенкин повернул голову и посмотрел на него с тоскливой надеждой.
- Посадили - улетел - улыбался, - доложил секретарь-референт, стараясь не смотреть в сторону сидящего в кресле бомжа, хотя почему-то тянуло.
Печенкин нерешительно улыбнулся.
- Правда, головой немного дергал, - прибавил Прибыловский.
Владимир Иванович вновь помрачнел.
- Ничего не сказал? - тихо спросил он.
- Сказал! - обрадованно откликнулся секретарь-референт. - "Dostoevsky was right".
Бомж в кресле Печенкина ехидно засмеялся.
- Что? - не понял Прибыловского Печенкин.
- "Dostoevsky was right"... Ах, черт! "Достоевский был прав". Он сказал: "Достоевский был прав".
- В каком смысле? - все равно не понимал Печенкин.
Прибыловский пожал плечами.
- Русская литература пустила Россию под откос! Погодите, она еще и Америку под откос пустит! - воскликнул бомж, поднимаясь в кресле и вновь садясь.
Печенкин и Прибыловский посмотрели на бомжа и переглянулись.
- На углу Ленина и Профсоюзной есть фотоателье, знаете? Так вот, там в витрине... - доверительно, вполголоса стал докладывать шефу секретарь-референт, но бомж помешал.
- Россия - проблема филологическая! - вещал он громко и насмешливо. Нация, имеющая в алфавите букву "ы", права на существование не имеет. Каждый год население нашей Родины сокращается на один миллион человек. Простейший расчет показывает... Чтобы спастись, нам надо уже сейчас пустить в Россию китайцев, миллионов сто - сто пятьдесят. Да, мы станем узкоглазыми, но зато будем трудолюбивыми. И, конечно, без Достоевского, тут уж одно из двух. Интересные мысли там в голову приходят... Литературы много. Маркс, Ленин... Перечитываю на досуге. Залежи литературы! Там и про тебя нашел! Перевела мне одна переводчица - забавно. - С этими словами бомж покопался в бездонном кармане засаленного пиджака и вытащил оттуда мятый и замусоленный, повалявшийся на свалке журнал "Экспресс". Прибыловский побледнел, рванулся к двери и - столкнулся с Мариной, которая несла на подносе еще одну рюмку коньяка и лимон на блюдечке. Ужасная картина повторилась. Бомж вскочил, но слов, чтоб выразить свое отчаяние, не нашел.