При всей своей учености герцог Брауншвейгский не знал одного чисто материального, чисто физического факта: женщинам придает жизни как раз то, что убивает мужчин.
Он оставался смелым, находчивым, опытным, но его мозг ослабел и воля, эта Минерва, которая должна была выйти оттуда во всеоружии, умерла, а точнее агонизировала там, не успев появиться на свет.
Он заявил, говоря о походе во Францию: «Это будет военная прогулка», и на эту военную прогулку напросился Фридрих Вильгельм, пригласив на нее герцогов и князей, которые и по сей день не знают, подлинные они государи или всего лишь крупные вассалы Пруссии или Священной Римской империи.
В числе этих государей находился и герцог Веймарский; подобно герцогу Брауншвейгскому, он имел честь вести вслед за собой короля, короля мысли, правда, но зато знавшего, что он зависит лишь от Бога.
Речь идет о Гёте, который посреди всей этой военной обстановки, посреди всего этого ратного шума сочинял тот катехизис сомнения, что носит название «Фауст», творение слабое и бессвязное по композиции, но восхитительное по своим деталям.
Он создавал его, великий поэт, не догадываясь, что Бог тоже создавал в это же самое время своего собственного Фауста и своего собственного Мефистофеля. Однако его Фауст звался Наполеоном, а его Мефистофель — Талейраном.
Первые главы обоих «Фаустов» должны были появиться одновременно, да и закончиться почти в одно и то же время.
О хромоногие дьяволы, поведайте нам, кто пребывал в большем отчаянии: Фауст, видя Маргариту обезглавленной на горе Броккен, или Наполеон, видя Францию погубленной в битве при Ватерлоо?!
Однако вскоре славный герцог Брауншвейгский совершил серьезную ошибку, непростительную для умного человека: он не только выпустил свой манифест, но и, вместо того чтобы предоставить слово королю поэтического мира, то есть Гёте, позволил взять слово королю материального мира, Фридриху Вильгельму.
И что же сказал этот король?
— Меня спрашивают, что я буду делать в Париже. (Он полагал, что уже находится там.) Ответить на вопрос, что я буду делать там, очень просто: королю я верну королевство, священникам — церкви, а собственникам — собственность.
Фраза хорошо построена, государь, и самый придирчивый академик не нашел бы в ней ни малейшего повода к критике.
Однако с народом все обстояло иначе: «Вернуть собственникам собственность»!
Да вы хоть понимаете, во что вы ввязались, господин Фридрих Вильгельм, как называли вас тогда французские якобинцы? Вы вознамерились выкорчевать лес куда более живой, куда более густой, куда более укоренившийся, чем знаменитый лес Тассо, где каждое дерево обладало речью и истекало кровью через нанесенную ему рану.
Вы вознамерились развести крестьянина с женой, которая куда дороже его сердцу, чем его настоящая жена. Уже год, как наш крестьянин женился на Земле, и она родила от него дочь, которая зовется Свободой.
Уже год, как возникла новая Франция, господин Фридрих Вильгельм, новая Франция, о которой вы не подозреваете; эта новая Франция состоит из покупателей, купивших земельную собственность из первых рук и продавших ее другим, которые уже перепродали ее в свой черед. Земельная собственность, разделенная вначале на участки, была разделена затем на наделы, а эти наделы — на делянки. Попробуйте теперь вырвать из рук крестьянина этот клочок земли, с которым связаны не только его собственные интересы, но и интересы его отца, его сына и его заимодавца, предоставившего ему денежную ссуду под залог этой земли.
Это невозможно, господин Фридрих Вильгельм; к тому же погодите, скоро произойдет нечто еще более простое.
Дюмурье поджидает вас в ущельях Аргонна.
Кстати, небо состоит в сговоре с нами: дождь, дождь 1792 года, столь же предопределенный Провидением, как и случившийся через двадцать лет мороз 1812 года, хотя и в другом смысле, беспрестанный дождь льет на пруссаков, размывает землю под их ногами, устраивает для них ловушки в грязи.
Да, безусловно, этот дождь и эта грязь сказываются на французах так же, как и на пруссаках. Но какое это имеет значение?! При виде врага все отступают и вооружаются; крестьянин начинает с того, что прячет зерно, а затем берет ружье, если у него есть ружье, косу, если у него есть коса, или серп, если у нет ничего, кроме серпа.
Правда, остается еще виноград Шампани. Сентябрьский виноград, то есть дизентерия и смерть.