При виде французов, исполненных, в отличие от пруссаков, национального воодушевления, все двери распахиваются, все очаги озаряются огнем; да, хлеб скверный, пиво скверное, но их от всей души предлагают и охотно съедают и выпивают.
Кроме того, в окружении Дюмурье есть нечто рыцарское, нечто относящееся одновременно к старому порядку и новому. Два очаровательных адъютанта, две молодые и прелестные девушки в гусарском мундире, в равной степени годные для бала и битвы, сестры де Ферниг, а рядом с ними, чтобы оградить их от малейшей клеветы, их отец и брат — это от старого порядка; слуга Ренар, которого он сделал своим адъютантом, — это от нового порядка.
А знаете ли вы, король Фридрих Вильгельм, что не так давно сделала эта армия, состоящая из бродяг, портных и сапожников? Она разорвала на клочки Шарла́, который убил принцессу де Ламбаль и нес ее голову на конце пики.
Она разорвала его на клочки, сказав: «Мы все здесь честные люди и хотим, чтобы среди нас не было ни грабителей, ни участников сентябрьских убийств».
Когда подобные люди настолько исполнены сознания своей безгрешности, они обладают могучей силой.
Скажем еще пару слов об этом Шарла́, ибо то, что мы намереваемся сказать, имеет отношение к истории герцога Шартрского.
Голову принцессы де Ламбаль, после того как ее отнесли к Тамплю, понесли к Пале-Роялю.
Герцог Орлеанский сидел в это время за столом вместе с г-жой де Бюффон, той славной и милой женщиной, которую столь по-христиански простила набожная герцогиня; герцога вынудили подняться из-за стола и выйти на балкон, чтобы поприветствовать убийц. Не зная, о чем идет речь, г-жа де Бюффон вышла на балкон вместе с ним, но затем, разглядев отвратительный трофей, отпрянула назад и воскликнула, прикрыв глаза руками:
— О Бог мой! Скоро они и мою голову будут носить по улицам!
XI
Тем временем к этой армии присоединился еще один отряд волонтеров, банда негодяев из Шалона, настроенных против Дюмурье, вопивших: «Смерть аристократу! Смерть предателю!» и полагавших, что армия откликнется на эти вопли, словно громовое эхо.
На другой день после их прибытия генерал проводит смотр, ставит вновь прибывших между кавалеристами, держащими наготове голые сабли, и канонирами, держащими наготове зажженные фитили, и говорит им всего-навсего следующее:
— Среди вас есть люди хорошие и плохие, честные и подлые; разберитесь друг с другом сами и выгоните негодяев, а иначе я всех вас порублю саблями и расстреляю картечью; мне не нужны здесь ни головорезы, ни палачи.
На другой день негодяи были изгнаны, и подле Дюмурье остались лишь те, кто был достоин победы.
И, скажем прямо здесь, эта армия Дюмурье, очищенная подобным образом, была великолепной!.. Великолепной в бою, великолепной после сражения.
Расскажем вначале о сражении и об участии, которое принял в нем герцог Шартрский.
Два человека выступили с двумя совершенно различными призывами, которые, тем не менее, в равной степени способствовали спасению Франции.
Дантон воскликнул: «Надо устрашить роялистов!» — и случились сентябрьские убийства.
Верньо воскликнул: «Отечество в опасности!» — и тысячи волонтеров устремились к границе.
Но следует сказать, что сильнейшим образом содействовала спасению Франции решительная воля Дюмурье.
Все генералы хотели отступить и договорились оборонять линию Марны; Дюмурье настаивал на том, чтобы оборонять линию Аргонна — обширного лесного массива, отделяющего от бесплодной Шампани богатые земли Меца, Туля и Вердена.
Кто придал ему столько сил противостоять в одиночестве всем? Фабр д'Эглантин и Вестерман, мысль и рука, как мы уже сказали, Дантона.
Он написал в Париж:
«Аргонн станет французскими Фермопилами, однако я отстою их и буду удачливее Леонида».
На другой день после того, как были написаны эти слова, он не сумел защитить один из проходов в Аргоннском лесу, и, как сам он говорит в своих «Мемуарах», эта неудача чуть было не погубила все.
Четырнадцатого сентября его левое крыло потерпело поражение в бою у Ла-Круа-о-Буа и герцог Брауншвейгский вторгся в Шампань.
Семнадцатого сентября Дюмурье расположился в лагере Сент-Мену, а пруссаки на глазах у него разбили на соседних холмах лагерь, получивший название Лунного.
Заняв эту позицию, пруссаки оказались на два льё ближе к Парижу, чем Дюмурье.
Пруссаки полагали, что они выполнили превосходный маневр.