Здесь его присутствие еще необходимо.
В тот момент, когда Тувено захватил Жемапп, центр в свой черед тронулся с места и ускорил шаг, чтобы пересечь равнину; однако две бригады отклонились от пути: одна из этих бригад, при виде ринувшейся на нее имперской конницы, укрылась позади какого-то дома; другая, врасплох застигнутая огнем, остановилась и, хотя и не отступая, больше не двигалась вперед; и тогда два молодых человека одного возраста, но совершенно различного общественного положения бросаются вперед и, встав во главе этих бригад, снова вводят их в бой: один из этих молодых людей — герцог Шартрский, другой — Батист Ренар, камердинер Дюмурье; одновременно становится известно, что Тувено обогнул Жемапп и одержал победу на правом фланге противника; эта новость воодушевляет солдат центра, и они двигаются прямо к плато, взбираются вверх по склону под огнем шестидесяти артиллерийских орудий, и атакуют восемнадцать тысяч человек, которые обороняют эту позицию, в ожесточенной рукопашной схватке.
Герцог Шартрский одним из первых добирается до плато, атакует его, высвобождает на нем место для себя и тех, кто собирается вокруг него, и, чтобы удержать их там, находит одно из тех удачных высказываний, какие делают сердца неуязвимыми для картечи.
— Ребята, — кричит он, — с этого часа вы будете зваться Жемаппским батальоном!
После этого он посылает своего брата, герцога де Монпансье, к Дюмурье, чтобы известить его о том, что Клерфе и его двенадцать тысяч человек опрокинуты.
Это еще не сделано, но к тому времени, когда об этом будет доложено, это следовало сделать.
В ту же минуту со стороны Жемаппа подходит Тувено, ставший победителем, а со стороны Кюэма — Дампьер; все три яруса редутов взяты, огонь подавлен, враг выметен.
Одержана полная победа.
Армия расселась прямо на поле боя и принялась за еду.
Солдаты ели то, что оставили им имперцы. Но остатки еды побежденного врага не унижают, в особенности когда вы не ели целые сутки.
Вся неприятельская армия была бы разгромлена, если бы д'Арвиль перерезал генералу Клерфе дорогу на Брюссель; однако он прибыл слишком поздно. Клерфе, поддерживаемый Больё, смог уйти, и его нельзя было преследовать, не подвергая себя риску.
Минута, когда армия юной Республики окинула глазами все поле битвы, только что ею завоеванное, и возвестила миру о своей первой победе, стала минутой торжества.
Следует сказать, что герцог Шартрский внес в эту победу большой и прекрасный вклад. Героями дня стали Тувено, Дампьер, герцог Шартрский и Батист Ренар.
Но истинными героями являлись те, чьи имена даже не были произнесены: парижские волонтеры и новобранцы из секции Менял, все эти люди, видевшие вражеский огонь впервые в жизни и с первого же раза ставшие образцами верности, патриотизма и мужества.
Бывали у нас победы более великие, чем Жемапп, в физическом плане, если можно так выразиться, но не было у нас побед более великих в моральном отношении.
Жемапп стал дверью, через которую наши солдаты двинулись на завоевание мира; эта победа стала матерью всех побед Республики и Империи.
XIV
Дюмурье написал Конвенту:
«15 ноября я буду в Брюсселе, а 30-го — в Льеже».
Однако на этот раз он перевыполнил свое обещание: в Брюсселе он оказался 14 ноября, а в Льеже — 28-го.
Менее чем за месяц вся Бельгия была захвачена, и 8 декабря мы вступили в Ахен.
Тем временем проходил суд над Людовиком XVI, и потому, едва разместив свою ставку в Льеже, Дюмурье, желая сдержать данное им королю Пруссии слово спасти жизнь узнику Тампля, отбыл вместе с герцогом Шартрским и герцогом де Монпансье в Париж.
Прибыв туда, герцог Шартрский, в вознаграждение за свое блистательное поведение в сражениях при Вальми и Жемаппе, застал свою сестру объявленной вне закона: постановление Коммуны, датированное 5 декабря 1792 года, предписывало принцессе Аделаиде покинуть Париж в течение двадцати четырех часов, а Францию — в течение трех дней. Чтобы сопроводить ее в изгнание, герцог Шартрский с грустью проследовал той же самой дорогой, по которой он только что проехал, исполненный упоения двойной победы.
Как только его сестра обосновалась в Турне, он вернулся в Париж.
Изгнание принцессы предвещало, что на этом преследования не остановятся.
И потому герцог Орлеанский распорядился напечатать следующее заявление: