Париж, 9 декабря I года Республики.
Некоторые газеты сочли возможным сообщить о том, что я вынашиваю честолюбивые замыслы, противные свободе моей страны, и что на тот случай, если Людовика XVI не станет, я скрытно держусь наготове, чтобы поставить своего сына или себя во главе правительства. Я не потрудился бы защищать себя от подобных обвинений, если бы они не вели к распространению расколов и распрей, к возникновению новых партий и не препятствовали бы установлению системы равенства, которая должна принести благополучие французам и стать основой Республики. Таково мое кредо в этом вопросе; оно остается тем же, каким было в 1791 году, в последние дни Учредительного собрания. Вот что я заявил тогда с трибуны: "Я не думаю, господа, что ваши комитеты намерены лишить кого-либо из родственников короля возможности выбирать между званием французского гражданина и либо близкой, либо отдаленной надеждой занять в будущем трон. Стало быть, я веду к тому, чтобы вы просто-напросто отклонили статью, представленную вашими комитетами; однако я заявляю, что в том случае, если вы ее одобрите, я положу на стол президиума мой безоговорочный отказ от всех прав члена правящей династии, дабы сохранить за собой права французского гражданина. Мои сыновья готовы расписаться своей кровью в том, что они испытывают те же чувства, что и я ".
Это заявление не произвело на Конвент никакого впечатления. Положение герцога Орлеанского в нем было настолько ложным, что сделалось невозможным; он мог продолжать голосовать вместе с Горой, лишь отрекшись от всего своего прошлого. Он отрекся от него, хотя и прекрасно сознавал, что Гора, поддержку которой он рассчитывал получить в тот момент, когда будет атакован Жирондой, не станет препятствовать его соскальзыванию по крутому и кровавому склону, который неизбежно приведет его к эшафоту.
И в самом деле, 16 декабря, по предложению Тюрио, Конвент постановил:
«Любое лицо, которое попытается нарушить целостность Республики или отторгнуть ее составные части, чтобы присоединить их к территории иностранного государства, будет наказан смертью».
Этот указ был адресован жирондистам, которых обвиняли в роялизме и хотели вынудить проголосовать за смертный приговор королю.
Бюзо взялся дать ответ на принятый указ и сделал это.
— Если указ, предложенный Тюрио, — заявил он, — должен восстановить доверие, то я готов предложить вам другой указ, способный восстановить его нисколько не меньше. Монархия ниспровергнута, но она еще живет в привычках и памяти прежних ее ставленников. Последуем же примеру римлян, изгнавших Тарквиния и его семейство; изгоним, подобно им, семейство Бурбонов; часть этого семейства пребывает в тюремном заточении, но есть другая его часть, куда более опасная, ибо она обладает популярностью: это Орлеанский дом; бюст бывшего герцога Орлеанского носят по улицам Парижа, его сыновья, кипящие мужеством, стяжают славу в наших войсках; сами заслуги этого семейства делают его опасным для свободы; пусть же оно принесет последнюю жертву родине, добровольно покинув ее лоно; пусть оно несет в чужие края несчастье своей прежней близости к трону и еще большее несчастье — зваться именем, которое нам ненавистно и неизбежно ранит слух свободного человека.
Действовал ли Бюзо как враг, предлагая Конвенту принять этот указ? Действовал ли он как друг, советуя герцогу Орлеанскому пойти на добровольное изгнание? В том и другом случае, последовав совету или подчинившись указу, Филипп Эгалите спас бы свою жизнь и свою честь.
Таково мнение госпожи де Жанлис. Вот что сама она говорит в своих «Мемуарах», пересказывая свою беседу с герцогом Шартрским об этом отвергнутом указе:
«Я разъяснила ему, что отказ принять закон против его семейства явился настоящим несчастьем, ибо было очевидно, что имя Бурбонов, объявленное подозрительным и опасным, не может впредь быть полезным отечеству и неминуемо будет подвергнуто гонениям. Я сказала ему, что, на мой взгляд, после всего того, что прозвучало в Конвенте, нет ничего благороднее и разумнее, чем пойти на добровольное изгнание, и что, возможно, это всего лишь предвосхитит принудительную высылку. Добродетельный в силу своих нравственных убеждений и в силу своего характера, герцог Шартрский не увидел ничего затруднительного в решении, которое я ему предложила: "Если впредь мы не можем быть полезными и вызываем подозрения, — сказал он мне, — то разве можно нам сомневаться в необходимости покинуть пределы родины?!"»