И в самом деле, именно такой совет дал герцог Шартрский своему отцу. Госпоже де Жанлис удалось заставить его воспринимать этот указ об изгнании как милость. Положение герцога Орлеанского было ужасным, и его сын прекрасно понимал это; со всей своей застарелой ненавистью, накопленной со времен сражения при Уэссане, герцог Орлеанский вскоре должен был предстать в качестве судьи перед лицом короля, обвиненного в преступлении, которое влекло за собой смертную казнь; не приняв участие в голосовании, он станет подозрительным в глазах обеих партий; проголосовав за сохранение королю жизни, он порвет с Горой; проголосовав за смертный приговор, он совершит гнусность.
Герцог Шартрский советовал отцу отправиться в Америку и дожидаться в Соединенных Штатах лучших времен.
То, что предложение Бюзо было отклонено, стало после суда над королем великим несчастьем для герцога Орлеанского: это отклонение давало ему оружие против просьб сына; в итоге герцог Шартрский покинул Париж и вернулся в армию, неся в сердце отчаяние.
Это означало, что добрый гений Филиппа Эгалите оставил его на произвол судьбы.
Вот что произошло, и вот почему Филипп Эгалите, побуждаемый идти вперед, уже не мог отступить назад.
Всем известна нерешительность, а говоря больше, слабость характера Филиппа Эгалите; Мирабо охарактеризовал эту рискованную слабость, употребив возвышенно непристойное выражение.
Уже давно Филипп Эгалите заседал в Конвенте рядом с монтаньярами и голосовал заодно с ними; но, при всех доказательствах верности, какие он давал якобинцам вплоть до момента, к которому мы подошли, они хотели от него чего-то еще более определенного: они хотели, чтобы герцог Орлеанский фигурировал в суде над королем.
Вначале они были далеки от того, чтобы выставлять ему требование участвовать в голосовании, а самое главное, голосовать за смертный приговор: от него требовали всего лишь дать согласие на привлечение короля к суду; однако они требовали этого повелительным тоном: то было условие, при котором монтаньяры брали на себя обязательство поддерживать принца.
Первые предложения, а лучше сказать, первые советы на этот счет были даны ему Манюэлем.
— Ведь требовать от меня такое, — воскликнул герцог Орлеанский, — это безжалостная тирания, и я скорее погибну, чем уступлю!
— Отлично, — промолвил Манюэль, — именно этого я от вас и ждал; будьте тверды в своем решении, ибо, если вы сделаете то, чего от вас требуют, вас оставят на произвол судьбы не только все ваши друзья, но и те, кто от вас этого требует, и рано или поздно вы погибнете самым жалким образом; придерживаясь же противоположной линии, вы будете иметь на своей стороне всех порядочных людей, а главное, вы сможете рассчитывать на меня и моих друзей.
Дав это обещание, Манюэль покинул принца.
Манюэль был превосходным человеком, и в страшные дни сентябрьских убийств он спас всех, кого мог спасти.
Но позади Манюэля стояли монтаньяры, угрожавшие присоединиться к сделанному Бюзо предложению об изгнании, а бедный герцог Орлеанский очень дорожил возможностью оставаться во Франции, а главное, огромными поместьями, которыми он владел в ней. Борьба была долгой, ожесточенной, но в конечном счете он уступил.
Уступая, герцог полагал, что ему придется дать лишь согласие на привлечение короля к суду, которое от него требовали.
— В конце концов, — заявил он Камилю Демулену, — если я более и не волен дать самому себе отвод в качестве судьи, то я по-прежнему волен в своем голосовании.
Увы, нет! Бедный принц более не был волен ни в чем; как и в случае с Фаустом, злой дух простер над ним руку, и ему пришлось терпеть это до самого края своей роковой судьбы.
— О! — вскричал Манюэль, узнав об обязательстве, которое взял на себя принц. — Он не заметил подстроенной ему ловушки и попал в нее: сегодня судья, завтра палач, а послезавтра жертва!
Манюэль понял сложившуюся обстановку и правильно оценил все требования, какие она предъявляла; вскоре принца лишили даже права иметь личные убеждения судьи: голосование должно было быть открытым, и требовалось обесчестить герцога Орлеанского, вынудив его принять позорное решение, требовалось создать пропасть между ним и монархией и, чтобы эту пропасть никогда нельзя было засыпать доверху, требовалось для начала швырнуть туда его честь.
Член Конвента Куртуа, из мемуаров которого мы заимствуем все эти подробности, рассказывает, что в это самое время он получил приглашение прийти в Пале-Рояль; когда он явился туда, было восемь часов вечера.