Между тем стало известно, что принц Саксен-Кобургский во главе шестидесяти тысяч австрийцев направляется к нашим крепостям на Маасе, чтобы соединиться с пруссаками, собравшимися у Везеля. Их цель состояла в том, чтобы снять предпринятую нами осаду Маастрихта и Венло и, изгнав нашу армию из Голландии, вынудить нас переправиться через Маас, а самим дожидаться на его берегу момента, когда Майнц будет отвоеван у Кюстина.
Первого марта принц Саксен-Кобургский начал этот грандиозный маневр: он напал на Альденхофен и Ахен, гоня перед собой Дампьера и Штенгеля. 3 марта эрцгерцог Карл, со своей стороны, застал врасплох генерала Левенёра, который бомбардировал Маастрихт со стороны Вика, однако успел переправиться через Маас, спасая свою артиллерию и материальную часть. Видя отступление Левенёра, Миранда, который вместе с герцогом Шартрским командовал бомбардированием левого берега реки, тоже отступил, оставив в руках врага свой обоз, и двинулся в сторону Синт-Трёйдена, где присоединился к Балансу, Дампьеру и Миончинскому; затем туда в свой черед прибыли Ламарльер и Шанморен, выбитые из Рурмонда; д'Арвиль и Штенгель проследовали в том же направлении. Наконец, после невероятно трудного отступления, наши войска собрались вместе в Тинене, то есть в том самом месте, откуда они начали поход.
Дюмурье, со своей стороны, был занят в это время осуществлением своего плана вторжения в Голландию.
Он завладел Бредой, Клюндертом и Гертрейденбергом, осадил Виллемстад, установил блокаду Берг-оп-Зома и Стенбергена.
Хёсден, вынужденный сдаться, открыл ему свои ворота. Дюмурье находился в Мурдейке и готовился переправиться через морской залив, когда ему стало известно, что его присутствие необходимо в Бельгийской армии.
И действительно, Баланс только что потерпел поражение при Тинене; это был полный разгром, и обратившиеся в бегство солдаты добрались до Парижа, чего никто еще никогда не видел, даже когда пруссаки взяли Верден.
Одиннадцатого марта Дюмурье прибыл в Антверпен и собрал свои войска.
Он застал армию в состоянии чудовищной дезорганизованности.
Войска, стоявшие лагерем возле Лёвена, при отступлении потеряли все: палатки, пушки и снаряжение; солдаты дезертировали толпами, более десяти тысяч волонтеров уже пересекли границу; никто из генералов не обладал достаточным влиянием не только для того, чтобы перейти в наступление, но и для того, чтобы руководить отступлением.
Дюмурье не скрывал чувств, которые он принес с собой, и ненависть к Конвенту, надежда на восстановление монархии, ропот и презрение, ожидание грядущего мятежа — все это копилось у солдат и генералов; то был словесный бунт, готовивший бунт настоящий.
Дантон и Лакруа, находившиеся в качестве комиссаров при Бельгийской армии, отбыли в Париж; между Дюмурье и Конвентом явно назревало столкновение, и речь шла о том, чтобы ослабить удар.
В то же самое время Камю, Мерлен из Дуэ и Трельяр, комиссары Конвента, которых поток солдат-беглецов увлек с собой в Лилль и которые пытались реорганизовать там армию, поспешили приехать к Дюмурье в Лёвен.
Тотчас же начались обвинения.
Комиссары стали упрекать Дюмурье за его действия, которые они называли контрреволюционными, и среди прочих упомянули возвращение по его приказу серебряной утвари церквам.
И тут Дюмурье воскликнул:
— Вы думаете, господа, что я считаю себя обязанным давать отчет в своих действиях только вам и Франции? Нет, я ценю себя дороже и ставлю себя выше. Я должен давать отчет в своих действиях потомству. Ступайте в собор святой Гудулы, взгляните на растоптанные ногами святые дары, разбросанные там по полу, на разбитые дарохранительницы и разломанные исповедальни, на разорванные в клочья картины… Если Конвент приветствует подобные злодеяния, если они не оскорбляют его, если он не наказывает за них — тем хуже для него и для моей несчастной родины. Знайте, что если понадобится совершить всего лишь одно-единственное преступление для того, чтобы спасти ее, я его не совершу… Такое положение дел бесчестит Францию, и я решил положить этому конец.
Сказанное Дюмурье настолько согласовывалось с мнением, которое комиссары составили себе о нем, что его слова открыли им глаза.
— Генерал, — промолвил Камю, — вас обвиняют в стремлении к роли Цезаря; будь я уверен в этом, я сделался бы Брутом и заколол бы вас кинжалом.