III
Между тем в конце 1786 года г-жа де Жанлис потеряла одну из своих дочерей; поскольку она испытывала сильное горе из-за этой утраты, герцог Орлеанский попытался смягчить его, дав распоряжение привезти из Англии маленькую девочку, которую он и г-жа де Жанлис любили как своего собственного ребенка; предлог состоял в том, чтобы дать принцессе Аделаиде подругу по играм, которая говорит по-английски, а подлинная цель заключалась в том, чтобы приблизить девочку к отцу и матери; эта девочка, которую никогда не называли по фамилии, носила имя Эрминия, данное ей при крещении; тот, кто пишет эти строки, был, можно сказать, воспитан ей; она приходилась бабушкой несчастной Мари Каппель, которая, таким образом, была по боковой линии внучатой племянницей короля Луи Филиппа.
Обращает на себя внимание одна черта герцога Шартрского, удостоверенная г-жой де Жанлис и подтверждаемая дневником самого юного принца: в юности его сердце было широко открыто религиозным чувствам.
Тем не менее следует сказать, что все следы этой религиозности, которая мягкой набожностью окружала вступление в жизнь юных принцев, все воспоминания о возможности обрести утешение, которую вера в Бога дает в дни великих несчастий, ослабели у короля.
Набожный и верующий в начале жизни, он с приближением старости сделался почти безбожником; несчастья произвели на него действие, противоположное тому, какое они обычно производят, и отдалили его от Всевышнего, вместо того чтобы приблизить к нему. И в самом деле, разве не удача скорее способствовала быстрому успеху планов, зачастую не особенно нравственных? И, наконец, разве прямую защиту, которую Небо оказывало жизни, так часто находившейся под угрозой, и которая в итоге сделалась настолько предопределенной, нельзя было в конце концов приписать случаю?
Мы не раз встретим в дневнике юного принца слова, выражающие его религиозные чувства, и выделим их, чтобы они не промелькнули незамеченными перед глазами читателя.
Возможно, кто-то отнесет эти выражения чувств за счет лицемерия; но, по нашему мнению, это будет ошибкой, причем по двум причинам: во-первых, в десять лет люди редко бывают лицемерами, а во-вторых, чему могло послужить в те времена религиозное лицемерие, ведь в моде тогда было скорее не верование, а безбожие?
В это же самое время юный герцог Шартрский начал в качестве принца череду странствий, которую ему предстояло продолжить в качестве изгнанника.
Герцог Орлеанский, его отец, уже давно был в натянутых отношениях с королевским двором и жил совершенно обособленно от него. Он был заядлым охотником, и, поскольку его охотничий кортеж нередко сталкивался в лесу Виллер-Котре с охотничьим кортежем короля, охотившегося в Компьенском лесу, а этикет требовал, чтобы в подобном случае он покинул своих спутников и присоединился к королю, герцог приказал обнести парк Виллер-Котре стеной, чтобы всегда находиться в собственных владениях. Стена эта обошлась ему в три или четыре миллиона.
В самых натянутых отношениях герцог Орлеанский был прежде всего с королевой. Если ссылаться на то, что он говорил в минуты раздражения, эта враждебность королевы к нему проистекала из того, что он не пожелал ответить на ее заигрывания, которые, опять-таки по его словам, имели больший успех в случае графа д’Артуа.
В особенности эта враждебность проявилась в связи со сражением при Уэссане.
Герцог Шартрский находился на борту «Святого Духа». Он одним из первых ввязался в бой, длившийся два часа. В течение всего этого времени молодой генерал-лейтенант не покидал шканцев; он сбросил кафтан и камзол, оставшись в одной рубашке и с голубой орденской лентой через плечо, и таким образом навлекал на себя вражеский огонь не только как солдат, но и как принц.
Новость о победе дошла до двора. Королева узнала о ней одной из первых и, сообщая ее своему окружению, сказала: «Все исполнили свой долг, кроме герцога Шартрского, из-за которого мы едва не проиграли сражение».
Ничто не позволяло королеве произносить эти злобные слова. Напротив, доклад военно-морского министра г-ну де Пентьевру был превосходным в отношении герцога Шартрского.
Впрочем эта ненависть Марии Антуанетты к герцогу Шартрскому только возросла, когда он стал герцогом Орлеанским. Королева начала терять свою популярность, и ее враждебность рикошетом делала популярным того, на кого она была направлена. У короля достало малодушия придерживаться той же враждебности к человеку, которому за месяц до этого он написал следующее письмо: