Как только дверь за ними закрылась, Казимир Перье дрожащим от гнева голосом воскликнул:
— Государь, я подаю в отставку!
Выходка эта была настолько неожиданная, что она ошеломила Луи Филиппа.
— В отставку? Но почему?
— Государь, враги в Палате депутатов, враги в клубах, враги при дворе — это чересчур. Я не брался противостоять стольким ненавистям одновременно.
Король просил, умолял, но все было бесполезно; он был вынужден позвать сестру и сына, и в итоге Казимир Перье вышел из кабинета, получив от них извинения.
С первой же встречи с этим человеком король прогнулся перед ним.
Оставалась Палата депутатов.
Восемнадцатого марта новый председатель совета министров поднялся на трибуну и выдвинул свою политическую программу.
Начиная с этого момента в ней не было больше ни обиняков, ни уловок; Казимир Перье во всеуслышание провозгласил два связанных между собой принципа: «Мир с союзными державами любой ценой. Яростная война с революцией».
— Французская кровь принадлежит только Франции! — воскликнул он.
Эта кощунственная самоистина была встречена бурными аплодисментами.
Но вы, бедный государственный деятель, на какой-то миг оказавшийся у власти, очень сильно ошибаетесь: кровь Франции, как и кровь Христа, принадлежит всему миру, и чем больше Франция прольет крови за другие народы, тем шире распространится ее вера!
Тем не менее этот эгоистичный банкир позволял себе пренебрежительные высказывания в адрес Луи Филиппа.
— Это человек, — говорил он, — к которому министр никогда не должен входить, не будучи готовым швырнуть ему в лицо свой портфель.
Ну, а когда король приказал убрать геральдические лилии со своего гербового щита, Казимир Перье воскликнул:
— Трус! Он пожертвовал своим гербом, потому что боится! Ему следовало поступить так на другой день после революции, и я ему советовал сделать это, но он держался за него сильнее, чем его старшие родственники.
Так что Казимир Перье, позволивший убрать с помощью русского меча и австрийской сабли имя Франции из списка великих наций, называл трусом человека, позволившего убрать руками народа герб Людовика XIII со своей кареты.
Итогом такой политики стало то, что Леопольд I укрепился на троне Бельгии, а Польша и Италия были оставлены на волю России и Австрии.
Европейская дипломатия плюнула нам в лицо кровью трех народов.
Однако начиная с этого момента правительство было спокойно в отношении иностранных держав, и весь вопрос состоял в противостоянии реакции и прогресса, а точнее, умирающей монархии и рождающейся республики.
Единственным несчастьем республиканской партии, представленной со своей видимой стороны Обществом друзей народа, было ее историческое невежество. Для республиканцев Франция началась в 1789 году; их взгляд не проникал по ту сторону дыма, оставленного пушкой Бастилии; для них демократия не была безбрежной и неиссякаемой водной артерией, имевшей истоки в коммунах, стекавшейся ручьем во времена Жакерии, речкой во времена Лиги, рекой во времена Фронды, морем во времена Революции и непременно сделающейся океаном, когда все фазы монархической власти будут исчерпаны, но только тогда; нет, для них демократия была бурным потоком, который внезапно извергся из скалы и, словно Рона, уходящая на какое-то время под землю, потерялся в сумрачных пещерах Империи.
Это невежество, укреплявшее, по-видимому, рыцарскую сторону их характера, делало их задиристыми, словно средневековые рыцари, возбуждало в них потребность действовать, делало их нетерпеливыми, неуравновешенными, беспокойными. Тот, кто предсказал бы им победу их дела через двадцать, пятнадцать, десять лет, стал бы их врагом. Нет, в их глазах победа имела какое-нибудь значение лишь в том случае, если они победят сегодня. Откладывать ее на завтра нельзя! Разве есть уверенность, что в разгар тревог, возникающих каждодневно, они увидят завтра?
Начались преследования. Девятнадцать из нас были арестованы после суда над министрами.
Тому, что меня самого не арестовали вместе с ними, я был обязан, по всей вероятности, лишь прошению об отставке, которое я послал королю и которое была напечатано в те дни в газетах: мой арест сильно напоминал бы месть.
В числе обвиняемых были три вожака партии: Годфруа Кавеньяк, Гинар и Трела́.
Невозможно было быть одновременно более очаровательным, более храбрым и более остроумным, чем соединявший в себе все эти качества Годфруа Кавеньяк, сын члена Конвента, являвшегося представителем народа в 1793 году, и брат генерала, являвшегося диктатором в 1848 году. Обладая основательным и самобытным умом, он имел одновременно нежное и мужественное сердце; я очень часто виделся с ним, очень хорошо знал его и очень сильно любил его. Ему посчастливилось умереть.