У меня еще нет никаких известий из Франции. Письмо я отправляю с эстафетой, через посредство г-на Бертена де Во-сына, который состоит при г-не Себастьяни; я вручил ему телеграфную депешу, которую он должен по телеграфу переслать в Париж из Лиона. На мой взгляд, правительство должно быть благодарно мне за то, что я дал ему возможность проявить инициативу, не неся при этом ответственности, ибо оно может откреститься от моих действий или же одобрить операцию и ее последствия.
Жители всей Романьи чрезвычайно любят нас и хотят, чтобы папское правление несколько улучшилось; для этого несчастного народа пришло время дышать немного свободнее, ибо до сей поры он беспрерывно угнетался.
Полагаю, дорогой друг, что ты уже должен был излечиться от своих почетных ранений и что я буду хотя бы иметь счастье знать, что ты находишься во Франции, если уж мне не дано счастья обнять тебя.
Твой любящий брат
Так что вся честь Анконской экспедиции досталась капитану Галлуа и полковнику Комбу, тому самому офицеру, которому немного позднее предстояло обрести столь прекрасную смерть под стенами Константины.
LV
Пока офицеры исполняли эту доблестную миссию, в которой смерть казалась благостной, поскольку ее окружало обаяние победы, Казимир Перье, чья душа истекала кровью, чахнул на пыточном ложе власти.
О Данте Алигьери, великий изобретатель мучительных пыток, есть ли в твоей возвышенной поэме что-нибудь страшнее этой страницы, позаимствованной нами из сочинения Луи Блана:
«Как бы там ни было, усиление нападок, которым подвергались даже те меры, на какие он надеялся более всего, привели Казимира Перье в состояние сильнейшего раздражения, делавшего его в глазах тех, кто составлял ближайшее окружение министра, предметом сочувствия или страха. То подавленный и едва волочащий ноги, то перевозбужденный до безумия, он, казалось, жил теперь лишь для того, чтобы ненавидеть. Ничто не могло утишить жажду властолюбия, пылавшую в нем, — ни покорность коллег, которых он одним щелчком заставлял шевелиться; ни его господство над Палатой депутатов, чьи страсти он попеременно то успокаивал, то возбуждал; ни то, что он один мог держать в узде заносчивость царедворцев; ни знаки уважения со стороны самого короля, вынужденного молча подчиняться его оскорбительной преданности.
Так что этому мученику собственной гордыни нередко случалось устраивать тем, кто приближался к нему, необычные и страшные зрелища. Однажды ночью, тайно вызванный министром внутренних дел, доктор де Лаберж поспешно пришел к нему. Казимир Перье лежал в постели. В спальне министра пылали свечи, освещая его сильно осунувшееся лицо. "Прочтите, — сказал он г-ну де Лабержу, протягивая ему тетрадь. — Вот мой ответ на вчерашние нападки против меня, которыми руководил господин Лаффит. Прочтите и выскажите мне свое мнение". Найдя, что подготовленная речь несет на себе отпечаток достойной порицания злобы, г-н де Лаберж открыто высказался об этом, и тогда министр попросил его смягчить те чересчур резкие выражения, какие могли проскочить у него в пылу гнева. Внезапно дверь отворяется и появляется драгунский офицер, доставивший министру письмо короля; Казимир Перье хватает письмо, быстро читает его, комкает, скатывает и с яростью швыряет далеко от себя. "Ответа не будет", — кричит он офицеру, и тот, сильно озадаченный, удаляется. "Все думают, что председатель совета министров сошел с ума, — говорит г-н де Лаберж, — и теперь есть человек, который сможет это удостоверить". Казимир Перье нисколько не оскорбился грубостью этих слов и, повернувшись к г-ну де Лабержу, патриотизм и искренность которого вызывали у него уважение, произнес: "Если б вы знали, что содержит это письмо! Подберите его и прочтите". — "Боже избави!" — ответил доктор, знавший подозрительный характер министра. — В том состоянии раздражения, в котором вы находитесь, вы можете доверить этот секрет другим, а затем обвините меня в его нарушении". И тогда Казимир Перье заговорил о горьких и тайных печалях, которыми была усеяна его политическая жизнь. "Палата не знает, — промолвил он, — с кем я имею дело!" И после нескольких мгновений молчания добавил: "О, почему у меня нет эполет!" — "Да на что вам эполеты?!" — воскликнул г-н де Лаберж. При этих словах Казимир Перье приподнялся в постели, с побелевшими губами и пылающим взором стремительно откинул одеяло и, указывая на свои исхудавшие ноги, кожу которых он раздирал ногтями, вскричал: "Да разве вы не видите, что я теперь всего лишь труп!"»