Люди, прибывавшие из всех кварталов Парижа, рассказывали о мерах предосторожности, принятых повсюду. Эскадрон драгун занял позицию у Винного рынка; батальон 3-го полка легкой пехоты расположился на Гревской площади; весь 12-й полк стоял на площади Бастилии в ожидании погребального шествия; двор Лувра был полон солдат. Весь квартал, простиравшийся от префектуры полиции до Пантеона, был отдан городским стражникам, сильный отряд которых охранял Ботанический сад; наконец, в Целестинской казарме находились солдаты 6-го драгунского полка, готовые в любую минуту вскочить в седло.
По всей линии бульваров, где предстояло проследовать погребальному шествию, были расставлены полицейские.
В тот момент, когда погребальная колесница подъехала к дверям генерала, из нее выпрягли лошадей; тотчас же в нее впряглись молодые люди, в то время как другие, заняв место служащих похоронного бюро, погрузили тело покойного на катафалк.
Некоторый порядок в погребальном шествии установился, лишь когда оно подошло к бульвару.
Четыре ленты на концах погребального покрывала поддерживали генерал Лафайет, маршал Клозель, г-н Лаффит и г-н Моген.
Колесница была украшена трехцветными знаменами и покрыта венками из бессмертников.
Сразу после колесницы шли члены обеих Палат.
Затем национальные гвардейцы, вооруженные только саблями.
Затем артиллеристы со своими карабинами, причем незаряженными; патроны были только у знаменосцев.
Затем беженцы из всех стран со своими знаменами.
Затем Общество Июльского союза с траурным флагом, украшенным черной лентой и бессмертниками.
Затем Школы права, медицины, фармации, а также Альфорская школа, каждая со своими знаменами, на которых было начертано: «Генералу Ламарку»,
Вся эта процессия выдвинулась на бульвар, без какой бы то ни было сумятицы, сохраняя полный порядок, но мрачная, словно войско, идущее в бой.
Погода была переменчивая, скорее даже дождливая; атмосферу пронизывали те потоки раскаленного воздуха, которые можно было бы назвать невидимыми молниями и которые говорят нервическим натурам: «Вот и гроза!»
Лишь когда погребальное шествие поравнялось с улицей Мира, в нем начались первые волнения. Молодые люди, шедшие впереди катафалка, стали кричать тем, кто его тянул:
— На Вандомскую площадь!
Такого отклонения от маршрута никто не предвидел; оно повергло всю эту огромную змею, чьи кольца заполняли собой бульвар, а хвост еще касался улицы Сент-Оноре, в волнение и беспокойство, вскоре стихшие, когда стала известна причина, заставившая катафалк двинуться по улице Мира.
Люди пожелали, чтобы старый солдат объехал вокруг колонны, на сооружение которой пошла, несомненно, и бронза какой-нибудь захваченной им вражеской пушки.
Однако при виде этой приближавшейся в беспорядке толпы караул главного штаба парижского гарнизона решил, что предстоит нападение, и, слишком слабый для того, чтобы оказать сопротивление нападающим, затворил двери дворца.
Со своей стороны, те, кто возглавлял погребальное шествие, увидели в этом отступлении не его подлинную причину, а возможность не оказывать посмертные почести прославленному генералу.
В ту же минуту перед дверью собралась толпа, угрожающе кричавшая:
— Почести гробу! Военные почести! Почести генералу Ламарку!
Солдаты вышли наружу и взяли на караул; толпа успокоилась.
Катафалк, влекомый молодыми людьми, объехал вокруг колонны и снова занял свое место во главе погребального шествия.
Люди получили то, чего они хотели добиться от военных властей, и эта уступка произвела на всех сильное впечатление, возбудив умы.
Погребальное шествие возобновило движение, приняв победоносный облик толпы, полагающей, что на пути у нее стоят преграды, и только что преодолевшей первую из них.
Внезапно возле Кружка улицы Грамона послышались сильный шум и угрожающие выкрики; этот шум и эти крики были вызваны появлением на балконе герцога Фиц-Джеймса, который наблюдал за прохождением погребального шествия, не обнажив головы.
Это был странный вызов со стороны столь умного человека, как герцог; разве благоговение перед гробом, которое переживет все прочие святые чувства, ибо оно имеет источником человеческое себялюбие, не обязывало герцога обнажить голову, наблюдая, как мимо него проносят гроб?
Взрыв негодования был настолько сильным, что герцогу Фиц-Джеймсу пришлось удалиться.