Уход бывшего пэра сопровождали крики «Да здравствует республика!», раздавшиеся в рядах артиллеристов и под знаменами ремесленных цехов.
Около ворот Сен-Дени какой-то полицейский, намеревавшийся произвести арест, был ранен в лицо и, преследуемый пятью или шестью людьми со шпагами и пистолетами в руках, бросился в ряды артиллеристов.
Артиллеристы взяли его под защиту и спасли ему жизнь.
Немного дальше другой полицейский пробрался в ряды погребального шествия и поднял руку на человека, крикнувшего: «Да здравствует республика!»
Тотчас какой-то старый офицер, сосед этого человека, встал на его защиту, обнажив шпагу; полицейский поступил так же, и началась дуэль в присутствии ста тысяч свидетелей. Отступая, полицейский споткнулся о край тротуара и упал.
Все бросились к старому офицеру, занесшему шпагу над противником, и силой вернули его на прежнее место в рядах шествия, а полицейский тем временем успел убежать.
Эти различные происшествия были прологом готовившейся страшной драмы.
Я видел много умных людей, которые в тот момент полагали, что Июльская монархия не продержится и суток.
Какой-то молодой человек, несомненно думавший так же, воскликнул среди группы учащихся:
— Но в конце концов, куда нас ведут?
— К республике, черт возьми! — ответил кавалер Июльского креста, руководивший этой группой.
А затем добавил чуть тише:
— Дружище! Вы приглашены отужинать сегодня вечером в Тюильри.
Бедный малый мог бы сказать, как Эпаминонд: «У Плутона!» И он не ошибся бы.
LVII
Начиная с этого момента у людей появилась мысль о сражении; те, кто проходил вблизи своих жилищ, вдруг покидали ряды погребального шествия, а спустя короткое время возвращались туда, прихватив с собой какой-нибудь пистолет, рукоятка которого угрожающе торчала у них из-за пояса, или какую-нибудь шпагу, эфес которой закрывал им грудь.
Когда бульвар Тампля остался позади, было уже очевидно, что все идут в бой.
В таком настроении люди дошли до площади Бастилии, ощетинившейся штыками: там, как уже было сказано, стоял 12-й полк легкой пехоты.
Однако в тот момент, когда по площади проходили артиллеристы, какой-то офицер покинул полковой строй, несомненно под предлогом пожать руку другу, а затем вполголоса произнес:
— Граждане! Я республиканец, и вы можете рассчитывать на нас.
Это обещание отдельного человека, распространившееся как новость в толпе, придало людям уверенность в том, что армия не только не будет стрелять в народ, но и станет на его сторону.
Спустя минуту со стороны улицы Сент-Антуан доносится сильный шум, и около шестидесяти учеников Политехнической школы — половина без шапок, потерянных по дороге, а кое-кто с обнаженной шпагой в руке — оказываются бок о бок с беженцами и обмениваются рукопожатиями с артиллеристами.
Они нарушили запрет и, распаленные от долгого и быстрого бега, примчались, готовые к восстанию.
Увидев их, оркестр, находившийся во главе шествия, по собственному почину грянул «Марсельезу».
Надо было слышать эту зажигательную музыку, чтобы понять, какая дрожь при ее звуках пронеслась по жилам присутствующих.
Погребальное шествие, на короткое время остановившееся на площади Бастилии, снова тронулось в путь, двинувшись по бульвару Бурдон.
Голова колонны остановилась у Аустерлицкого моста.
С установленного там помоста должны были прозвучать прощальные речи.
Первыми произнесли речи генерал Лафайет, маршал Клозель, г-н Моген и генералы-беженцы Салданья и Серконьяни.
Ничто в их речах, написанных заранее, не отвечало волнению, которым было охвачено в этот момент людское сборище, и потому их выслушали в мрачном молчании.
Совсем не такие речи требовались этой лихорадочно возбужденной и озлобленной толпе.
Однако вслед за первыми ораторами помостом завладели другие: это были уже не трибунные ораторы с холодным и напыщенным красноречием, а уличные трибуны с пламенным вдохновением, которые поднимали все коренные национальные вопросы, растоптанные за последние два года, и выставляли их, словно истерзанные пытками трупы, напоказ толпе. Эти ораторы олицетворяли собой крайнее возбуждение, восстание, угрозу.
И вот им бешено аплодировали.
Внезапно посреди этих криков, этих воплей, посреди оружия, которым открыто размахивали в воздухе, и оружия, которое до поры прятали на груди и теперь вынимали оттуда, возникло страшное видение, нечто вроде облаченного в черное всадника из Апокалипсиса; он восседал на черном коне, с трудом двигавшегося посреди толпы. В руке он держал красное знамя, складки которого обволакивали его; знамя это было увенчано фригийским колпаком.