Впрочем, во Франции отзвук этой смерти был глухим и вскоре затих. Самые пылкие приверженцы императора опасались возвращения юноши, воспитанного в школе г-на фон Меттерниха. В светлых волосах и женственных чертах герцога Рейхштадтского было куда больше от матери, чем от отца, куда больше от Марии Луизы, чем от Наполеона. И разве нельзя было опасаться, что он окажется таким и в духовном отношении и сердце его будет в большей степени австрийским, нежели французским?
Короче говоря, он умер; одиннадцати лет оказалось достаточно ангелу погребения, чтобы наглухо замуровать гробницу отца и сына; и, поскольку никто не боялся более возвращения во Францию ни изгнанника с острова Святой Елены, ни претендента из дворца Шёнбрунн, через год и шесть дней после этой смерти статуя императора снова заняла свое место на вершине Вандомской колонны.
Скажем коротко о том, что произошло за этот промежуток времени, самыми важными событиями которого стали смерть культа сенсимонизма и рождение дочери герцогини Беррийской.
У нас нет здесь возможности отследить сенсимонистский культ во всех подробностях, связанных с его рождением, развитием и смертью; рожденный у смертного одра Сен-Симона, он рос на улице Монсиньи, чахнул в Менильмонтане и умер в суде присяжных.
Перед этим судом 27 августа 1832 года предстали отец Анфантен, Мишель Шевалье, Барро, Дюверье и Олинд Родриг.
Их обвиняли:
1° в правонарушении, предусмотренном статьей 291 уголовного кодекса, которая запрещала собрания численностью более двадцати человек;
2° в оскорблении общественной морали и нравственности.
Господа Анфантен, Дюверье и Мишель Шевалье были приговорены каждый к году тюремного заключения и штрафу в пятьдесят франков;
господа Родриг и Барро — лишь к штрафу в пятьдесят франков.
Пусть, однако, никто не думает, что мы стоим на стороне судей, выступая против обвиняемых; нет, судебное разбирательство было пристрастным, а скорее, слепым; те, кого призвали вынести приговор, были людьми честными, но недальновидными. Они увидели лишь правонарушение в учении, нелепом в каких-то своих положениях, как это бывает почти всегда с любыми учениями в момент их возникновения, но во всем остальном исполненном устремления к будущему. Евангелие, представлявшее в сжатом виде эту веру, было кратким и ясным: «Каждому по его способности, каждой способности по ее делам». Возможно, такому правилу недоставало милосердия и оно оставляло лишь небо тем нищим духом, к которым Христос был преисполнен сердечного сострадания, однако оно определенно не было лишено логики.
А кроме того, впервые великая честь была воздана кому следует: труд, этот раб в прошлых веках, становился царем в веках будущих.
Вот почему, если бы не общность женщин и отмена наследования имущества, провозглашенные сенсимонистами, правительству — заметьте, что мы не говорим «правосудию» — так вот, правительству было бы не так уж легко расправиться с сенсимонистским учением.
Что же касается меня, присутствовавшего и в качестве слушателя, и в качестве друга на большей части публичных лекций отца, то, не будучи сам заражен фанатизмом, который он внушал своим поборникам, я понимал его и считал искренним и правдивым.
Вернемся, однако, к правительству, подавлявшему социальный республиканизм в лице отца Анфантена и революционный республиканизм в лице Жанна.
Три человека притязали на то, чтобы унаследовать должность скончавшегося Казимира Перье: г-н Дюпен, г-н Гизо и г-н Тьер.
Луи Филиппу предстояло остановить свой выбор на одном из них.
Его личные симпатии были на стороне г-на Дюпена. Господин Дюпен уже давно стоял во главе судебных споров герцога Орлеанского, а поскольку король воспринимал управление Францией лишь как огромный судебный спор, которым нужно руководить, он надеялся, что г-н Дюпен обеспечит ему победу в его тяжбах с королями-соседями, как он уже обеспечивал ему победу в его тяжбах с собственниками земель, прилегающих к его владениям.
Но, против всякого ожидания, в отношении общественных дел г-н Дюпен оказался менее покладист, чем в отношении частных дел. Разговор между будущим министром и королем, каждый из которых проявлял упрямство, шаг за шагом поднялся до уровня самого горячего спора. В конце концов, утратив всякую меру, г-н Дюпен воскликнул:
— Ну хватит, государь, я вижу, что мы никогда не сможем договориться!
— Я вижу это, как и вы, сударь, — тоном, какой присущ высшей аристократии, ответил король, — однако не осмеливался вам это сказать.
Эти слова, достаточно жестко вернувшие г-на Дюпена на место, которое, на взгляд короля, тому не следовало покидать, положили конец их встрече.