Мария улыбнулась, кивнула своей красивой головкой и отпустила Цетрика. Затем, одевшись, она приказала позвать министра финансов, крещёного еврея Черенцеса.
Это был один из самых оригинальных людей при дворе Людовика II. Многие ещё помнили маленького Черенцеса, когда он с котомкой на спине и аршином в руках ходил с товаром из одной деревни в другую и писал свои счета мелом на дверях домов. Теперь он был великим человеком: заседал в совете короля, имел высокий чин и орден; его дочь была важной дамой, и он решил выдать её замуж только за магната или палатина. Однако, несмотря на всю свою важность, он не мог отделаться от своих еврейских манер. Он вошёл к королеве, делая множество поклонов, потирая руки и скромно улыбаясь. Королева предложила ему сесть; министр поместился на самом кончике стула и тихо спросил, что угодно её величеству.
— Мне нужны деньги, — непринуждённо начала Мария.
— Деньги? — дрожащим голосом повторил Черенцес. — Деньги? Но где же мне взять их, когда во всей стране нет ни одной монетки?
— Где взять денег? — ответила королева. — Из ваших железных сундуков и больших мешков.
— Каких мешков? — спросил еврей, бледнея как полотно.
— Из мешков, которые спрятаны в подвалах вашего дворца, — сказала Мария.
— Да покарает меня Господь! — воскликнул он, размахивая руками.
Королева с улыбкой посмотрела на еврея, а потом весело проговорила:
— Замок Офен — не разбойничий притон; я не хочу от вас подарков, и ваши сундуки останутся в целости!
С этими словами она поднялась, достала большую шкатулку и вынула из неё чудное бриллиантовое ожерелье.
Глаза министра заблестели; он надел большие круглые очки и стал рассматривать бриллианты.
— Хотите это в залог?
— За сколько? — спросил еврей, продолжая любоваться драгоценностями.
— За двадцать тысяч талеров, — ответила королева.
— Много денег! — воскликнул еврей. — Но бриллианты — хороший залог, и я хочу услужить вам. Сейчас принесу деньги, — сказал он, забирая ожерелье.
— Это дело должно остаться между нами. Понимаете? — добавила королева.
Час спустя в комнате её величества стояло сто мешков, по двести талеров в каждом.
Молодая, энергичная королева немедленно начертала план своего обращения с супругом. Хотя её правдивой и открытой натуре и претила неискренность, но она была настолько умна, что понимала необходимость предпринимаемых ею мер.
Когда Людовик приходил утром к супруге, чтобы поцеловать её, она спокойно выпроваживала его, говоря, что по горло занята делами и не может прервать свои занятия и что ему не интересно всё, что касается управления. Она советовала ему покататься верхом, пострелять из лука или погулять. Людовик возвращался в свои покои, ходил из угла в угол и не знал, чем заняться. Через некоторое время он посылал Цетрика к королеве узнать, не может ли он видеть её, но Мария отвечала, что не хочет утомлять его налогами, назначениями и тому подобными скучными вещами, и просила подождать до обеда.
Тогда король звал своих собак и отправлялся гулять на вал; однако им овладевало непреодолимое желание увидеть Марию, и он шёл к ней, стучался в дверь и восклицал:
— Я непременно должен видеть тебя, Мария, я не буду мешать тебе, даю слово. Я буду твоим писарем, только впусти меня!
Королева впускала его и снова возвращалась к своему письменному столу, где сидел её личный секретарь. Король с изумлением смотрел на свою супругу и с восхищением замечал на ней новое платье, которого ещё никогда не видел. Скрестив руки на груди, Мария ходила по комнате, заставляла своего секретаря читать ей различные бумаги, диктовала решения, давала приказания. Сначала Людовик следил за её движениями, прислушивался к звуку её голоса и наконец начал проявлять интерес к делу и задавать вопросы. Мария с улыбкой отвечала ему; король с каждым разом все с большим интересом относился к делам, высказывал свои мнения и записывал то, что ему говорила Мария.
— Вот прошение представителей сословий о назначении опытного коменданта над пограничными крепостями, — сказал однажды Людовик, просматривая длинную бумагу. — Кого же мы назначим?
— Насколько я помню, — ответила Мария, — государственный совет предполагал ещё назначить епископа Калочского.
Секретарь подтвердил.
— В таком случае я знаю подходящего человека, достойного пастыря и храброго героя...
— Мне известно, о ком ты говоришь, — перебил Людовик, — это — Павел Томарри, монах.